Разношерстная... моя

– Не о том думаешь, – задумчиво пробормотала Отрыжка. – Заступать дорогу высокородиям, себе дороже. Тебе конец, коли дознаются, что она здесь. Загубят ни за грош. Не по твоим клыкам добыча. Слышь, Перай, чего набычился?

– Думаю, как оно жить дальше, – отмахнулся Батя суесловием, явно что-то там надумывая на свою шею.

Бабка Отрыжка криво усмехнулась и прикрыла глаза, погрузившись в собственные думки о крыше своей холупки, что дала течь. Да о новой перине, что купить руки не доходят. Оно ж так запросто не проделать: у всех на виду да в урочный час. Как обставлен ее убогий с виду домишко, Благойла свет Вуколова дочь дозволяла видеть лишь надежному другу Пераю. И боле никому. Таскаться же по ночи с периной – а хотелось-то побольше да попышней – Отрыжка бы не сумела, добавь ей хоть десять пар рук. Спина пополам треснет. И сдохнет скорбная нищенка прямиком посередь улицы под боярской периной – смеху-то! А нынче в той перине уже и нужда великая – малую пленницу нужно устроить по-божески. Пусть там и матушка у нее жива, и батюшка, а все одно сиротка. Родителей ее днем с огнем не сыскать, коли какое чудо вдруг не нагрянет. Хотя, по совести, того чуда Отрыжка того не желала всем-всем-всем нутром до самого донышка. Уж так-то ей глянулась случайная девчонка, что ни в жизнь не отдаст она родную внученьку в чужие родительские руки – вот и весь сказ!

– А ты чего прижух, потрох благочинный, – внезапно опомнилась она, открыв глаза. – Чего задумал? Иль сам на мою малую облизываешься? Давай-давай. Вот прихватят тебя с ней. Да натянут кобчик на плечи твои могучие. И станешь шкандыбать коротышкой наизнаночным. То-то посчитается с тобой ворье малахольное – до отрыжки. Каждый день соплями кровавыми умываться будешь.

Батя покосился на грозящую ему подругу. И вздохнул глубже некуда:

– Шла бы ты домой. Тебе в наши-то дела мешаться не след.

– А вот те хрен, – ласково пропела Отрыжка, цапнула клюку и поднялась, опираясь на нее боле напоказ, нежели по нужде. – Покуда не поклянешься, что лапы к моей малой тянуть не станешь, с места не сдвинусь. Слышь, хлюзда вислоухая? Клянись давай! Не задерживай. Мое дитятко вот-вот проснется. А бабка уметелила невесть куда. Испугается, да, не ровен час, уползет из дому. Не бери греха на душу! Не заставляй убивать тебя образом наикровавейшим.

– Дожили, – досадливо поморщился хозяин, озирая через плечо разбухающую пьяным гомоном харчевню. – На слово человеку приличному уж и не верим. Всем клятвы подавай.

– Перестарался ты с благочинием-то, – ехидно посочувствовала старуха. – Глянь, уж скоро засочишься благостью-то. И как при таких-то изъянах неподходящих грабежами простодушными промышлять? Того и гляди, задницу надвое порвет.

– Ты чего расквакалась? – удивился невозмутимый, как покойник, Батя. – Чирей в ухо залетел? Ишь, оживилась, труха жеванная. Ну, куда я ее отымать стану? Ополоумела? На кой мне докука такая? Иди уже. Материнствуй себе на радость. Хотя, какая уж в твои-то лета радость от сосунка несмышленого? При таких-то трудах косточки крепкие нужны! Сдохнешь ведь, перенапрягшись, вошь ты обморочная! Осиротишь меня неоседланного! – уже нарочито громко вопил хозяин харчевни в спину бабки.

– Тебя седлать, тока народ пугать! – в тон ему заверещала Отрыжка, шествуя к двери. – Как медведя шатуна, рогатиной обласканного! – закончила она притворно лаяться под гулкий ржач и выскользнула за порог.

Отделавшись от оскомины в лохмотьях, оба разбойничка выпили. И принялись мозговать, как им без помех и коварных последствий избавиться разом от дюжины ватажников Югана. Чай не гуси перелетные – своим чередом не улетучатся. Выпускать же изрядно поддатых мужичков из харчевни, было сродни всенародному объявлению, мол, девчоночку чудную обрели. Мол, золота с нее сняли целый воз. Да боярина, что ее тащил со всей таинственностью, укокошили. И вся слава – с топором по шее – заслуженно причитается Югану.

– Бабулька серебро позабыла, – в рассеянной раздумчивости заметил тот, приподняв над столом кошель за петельку шнурка. – Э, отец, а это чего тут?

Изучив за долгие годы все ухватки своей подружки, Батя мигом сообразил, о чем речь. И развернул тряпицу, что та подсунула под кошель.

– Чего там? – все также рассеянно процедил Юган, поигрывая звенящим кожаным мешочком.

Батя трепетно развернул тряпицу и удовлетворенно сощурился:

– Уловка лукавая там. Плутня бабская криводушная. Но нам сегодня очень даже подходящая. С души воротит, да жить-то пока еще не разонравилось. А потому придется нам с тобой помереть ненадолго.

– Помереть? – недоверчиво переспросил Юган. – Кому нам?

– Да нам всем, кто тут есть, – слегка развернув башку, старик покосился на гудящую за спиной трапезную.

– Это верно: помирать всем придется, – махом сообразил Юган, о чем речь, однако и бровью не повел, скучающе теребя кошель: – А то кое-кому не поздоровится. Заодно с харчевней горелой. И как же парочка счастливцев после той потравы выживет? Там бабушка Отрыжка, случаем, не добавила ли милости своей?