Разношерстная... моя

– Уж больно тебе хочется в это верить. Ну, да ладно. Я о пустом спорить не стану. Верь, покуда тебя время не поджимает. А вот, чем ее саму умасливать станешь?

– Хрен она ее умаслит! – рыкнул вдруг Батя на всю пыточную и пронзил государыню диким взглядом: – Дура! – презрительно прогудело над низкими сводами.

– Прочь! – заорала благим матом государыня, вскочив с креслица.

Кат с подручными да псы верные ни черта не поняли. Застыли столбами, пораженно моргая на сбрендившую матушку. А та затопотала ногами, сжав кулачки:

– Прочь отсюда! Прочь пошли! Все прочь!

Многоопытный кат первый двинул на выход. Подручные привычно потянулись за ним гусятами. Вран вылезал из пыточной последним. И прежде, чем шагнуть за порог, многозначительно вытаращился на государыню. Та в ответ лишь зашипела да рухнула обратно в кресло. И сидела, остывая, после скрипа затворяемой двери, еще долго. А после зло глянула на старшѝну и холодно осведомилась:

– Ты уж заранее к смерти изготовился?

– Да уж, предусмотрел, – невозмутимо ответствовал тот. – И о том, что у тебя тут все пройдет тихо да гладко, даже не мечтай. Да на то, что у тебя лишь одним ближником поубавится, не рассчитывай. Ты нынче не сук под собой рубишь. Ты все дерево корчевать взялась. И не жди, будто Явор с Дражей тебе такое спустят. Даже о Юрае не помышляй. Или ты его так и не отгадала за столь-то лет, иль ты у нас и впрямь дура набитая. Да и мы болваны конченные, коли не распознали за тобой такой слабости в уме.

Твердислава слушала его спокойно, не роняя себя, как, впрочем, и обычно. На ее темном парчовом опашне не колыхалась ни единая складочка. Белоснежные рукава рубахи, что выползали из широких отороченных соболями рукавов опашня, едва ли не сияли в неверном свете факелов. Высокие поручи, унизанные жемчугом, оттеняли белизну рук. На лице – под широкой жемчужной повязкой без лишних роскошеств – живыми оставались одни глаза, говорящие о многом, коли уметь распознавать их блеск.

– А не возомнил ли ты о себе, друг любезный? – сахарным голосом заподозрила Твердислава. – Неужто думаешь, будто остальные тебя на державу разменяют? На труды свои прошлые. Да и нынешние неоконченные. На положение свое.

– А каково оно? – задумчиво осведомился Хранивой, удерживая себя от неуместной язвительности. – Положение это самое, каково, коли ты любого из нас под нож с легкостью пустить готова? Иль ты думаешь, что им некая их призрачная исключительность глаза застит? Что они, как сопляки заносчивые, решат, будто это лишь с другими возможно? А они, дескать, неприкосновенны. Да ты не тока Юрая, ты и нас распознать не сподобилась.

– Это в чем же? – весьма серьезно приняла его слова умница Твердислава.

– Мы верим в тебя, как в мудрую и толковую государыню, – охотно пояснил старшѝна без малейшего намека на лесть. – И всегда верили. Иначе не заложились бы за тебя головами. Однако мы не верим тебе. Согласись: разница великая.

– Дура! – вновь прохрипел Батя, с трудом удерживая башку, дабы не уронить ее на грудь в изнеможении.

– Помолчи! – бросил ему через плечо Хранивой. – Не встревай, коль не просят.

– Яльку… обдурить… надеется! – презрительно заскрипел старик, напрягаясь в путах, что вдавили его в столб. – Соблазнить… охмурить думает… одурманить… ее-то…

– Кстати, матушка, он прав, – прислушался Хранивой к бормотанью старика. – С Ялитихайри это не пройдет. Потому, как она не человек. И с нее все эти хитрости, как с гуся вода.

– Ты знаешь?.. – изо всех сил пыталась скрыть Твердислава, сколь поражена его осведомленностью.

– И поболе твоего, – устало подтвердил Хранивой. – Ибо познавал это чудо не по легендам. И не по книжкам писаным. А в жизни. Ты вот невесть, как о ней прознала. Не спрошу: откуда? Итак ясно, что из сотых рук. А цена таким знаниям известна: шиш да маленько. Но ты-то с тех знаний никудышных уж и планов понастроила.

Твердислава слегка шевельнулась. Ее бровки чуть досадливо переломились, а ротик, было, приоткрылся – возражать зудело! Но, старшѝна Тайной управы не из таковских – не упустит того, что уже подцепил. А подцепил он тайные нити души женщины, что знал, как облупленную. И потянул их, дабы попятить государыню, да толкнуть в нужную ему сторонку. Тут уж, коли он слабину какую даст, так она сорвется и сама его попятит. А после и отпялит во все дыры, что не только ему, но и всем боком выйдет: и старикам, и Яльке, и Таймиру. И дружкам-товарищам, что ходят у нее в ближниках. А через них и всей Антании. Ибо та самая оборотенка, как возвернется – с дела, на которое пошла, почитай, что и не по своей воле – не одной государыне воздаст. Кто ее знает, куда мстительный взор нечисти оборотится? Кабы не на самого Милослава! И тогда уж вся Антания закипит. Вот когда на осиротевший престол полезет всякая шушера, изводя соперников несчетно. Все кровью умоются!

От сих мыслей ужасных и взгляд Хранивоя сделался далеко не медовым. И так тот взгляд пригвоздил Твердиславу, что она не посмела пререкаться по-пустому. Еще боле закаменела лицом да крепче сжала подлокотники.