Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

У Амирама всегда отрастали длинные волосы. Иногда он схватывал их резинкой в низкий хвост, а Людмила, хохоча, заплетала его в косичку. Тогда косичек мужчины не носили, эта мода пришла лишь сейчас, когда волос у Амирама почти не осталось. Он по-прежнему стягивал их остатки резинкой. Низкий хвост пегого цвета выглядывал из-под шапки, и окружающим казалось, наверное, что волос у Амирама много, но грелась под чёрной шапкой обширная лысина. Да что ему за дело до окружающих? И какое дело окружающим до Амирама? Сидят, уткнувшись в свои телефоны. А Амираму мобильник так и не пригодился, хотя он носил его всегда с собой, почти им не пользуясь. Людмиле звонить с работы ни к чему: он заканчивал ровно в шесть, и через десять минут уже открывал дверь своей квартиры, зачем звонить? По выходным они не расставались, и телефон опять не нужен. Но пунктуальный Амирам каждый вечер заряжал его, как когда-то заводил настенные часы, пополнял баланс.

И лишь однажды телефон мог, наверное, сослужить службу Амираму. Или не мог? В тот день ровно в три директор собрал руководителей отделов на совещание, и Амирам, явившись в зал минута в минуту, оставил трубку в ящике стола. Когда он вернулся, на дисплее светился один пропущенный звонок с домашнего номера и один с мобильного жены. Амирам тут же перезвонил и, слушая однообразные гудки и по тому, и по другому номеру, встревожился. Придя домой в тишину квартиры и прочитав записку «увезли на скорой», поспешил в больницу, но Людмилу живой не застал. Потом в суете похорон, в оглушительной пустоте последующих дней, даже сейчас, когда прошёл целый год, Амираму не давал покоя тот единственный, и, получилось, последний звонок его жены. Что она хотела ему сказать?

Сейчас Амирам придёт домой, перво-наперво почистит ботинки, потом согреет чай, и, не снимая зелёного свитера, подойдет с кружкой к фотографии смеющейся жены. И заново вглядываясь в весёлые глаза, будет спрашивать: «Почему ты молчала, Людмила?»

***

– Как ты вырос, Амка! – говорила мама, гладя Амирама по голове. За лето в пионерском лагере волосы сильно отрастали, висели прямыми блестящими прядями, делая его лицо ещё более узким и вытянутым. С такой причёской Амирам красовался весь сентябрь, несмотря на записи в дневнике и даже вызовы к директору. Шёл в парикмахерскую лишь тогда, когда противостояние с классной обещало перерасти в вызов в школу родителей.

Родители Амирама были слепыми: отец абсолютно, а мама признавалась в их дворе зрячей – у неё сохранялось пятьдесят процентов зрения. Их девятиэтажный дом назывался в округе «Дом слепых», в нём давали квартиры, тем, кто работал на «УПП ВОС»1. Ни Амирам, ни кто-либо из его дворовых друзей не видели особой разницы между слепыми и зрячими. Их отцы так же, как любые другие, ходили на работу, а по вечерам забивали во дворе «козла», настолько быстро пересчитывая количество меток на доминошках чуткими пальцами, что никто из соседних дворов играть с ними не садился. Мамы почти все оставались дома, на хозяйстве: обед, стирка, уборка. В квартире, как её сейчас вспоминал Амирам, довлели чистота и порядок. Все вещи лежали и стояли строго на своих местах, будь то огромный диван в комнате родителей, или стакан с карандашами на письменном столе у Амирама. И ещё – очень тихо, как будто не слепые в ней жили, а глухонемые: редко звонил телефон, едва слышно бубнило радио под потолком. Мама читала книги – свои специальные, в которых Амирам ничего не понимал. Если он не хотел делать уроки, и вместо упражнений по русскому смотрел в окно, мама произносила тихо:

– Пиши, Амка, о чём думаешь?

В детстве всё это совсем не удивляло Амирама – так он жил всегда, так жили его друзья. Это потом, во взрослой жизни, когда всё делал по дому сам, по обыкновению, годами не сдвигая вещи с привычных мест, методично складывая вилки в правый кармашек подставки, а ложки в левый, оценил каждодневные сложности жизни родителей. Однажды сели ужинать. Отец скупым движением взял правой рукой нож, а левая не нащупала вилки. Мама запамятовала, не положила. Отец окаменел. И вдруг заверещал тонким голосом на одной ноте «и-и-и-и-и-и». Амирам замер на секунду, а потом, метнувшись к кухонному шкафчику и выхватив оттуда вилку, стал лихорадочно пихать её в руку продолжавшему кричать отцу. Мама, вскочив, прижала вилку в Амирамовой руке к столу, и с усилием накрыла злосчастный столовый прибор отцовской рукой. Тот сразу успокоился и лишь капли пота, выступившие на лбу, напоминали о минутной истерике.

Мама погладила по плечу отца, Амирама, и ужин продолжался, как ни в чём ни бывало, даром что Амирама била дрожь, и он не чувствовал вкуса любимых «ёжиков».

Много лет Амирам помнил охвативший его тогда ужас, осознавая с того дня, что вещи на привычных местах для отца – не только удобство, а как маяк для заблудившегося моряка, как верёвка для альпиниста, как яркий свет в его темноте.