Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

Или вот – зачем далеко ходить? В нашей квартире. Про Анну Ивановну не говорю, она человек чужой, как можно от неё любви и заботы требовать? Но и этот, который стол притащил, ни заботы от него, ни ласки. Девчонка и по ночам грачонка своего носит, песенку ему напевает-мурлычет едва слышно, чтоб, стало быть, других не тревожить. Потом малыша унесёт, прибежит, картошку чистит, крупу перебирает, котлеты крутит. А утро только-только занимается, ещё заспанное ленивое солнце из-за соседнего дома не поднялось. А то, бывает, прибежит вечером, глаза заплаканы… Лбом к стеклу моему прижмётся, меня аж в жар бросает. Но потом спохватится, начнёт быстро-быстро почти незаметное пятнышко тряпкой тереть.

И всё чаще крик, ор из их комнаты. Анна Ивановна из-за своей двери выскользнет, к их двери ухо прижмёт, прошипит что-то, и опять у себя скроется. А я холодному дождю радуюсь: злые капли по стеклу стекают, словно я плачу вместе с этим дождём, и вместе с девчонкой этой. Я-то её давно люблю, с тех самых пор, как она меня первый раз мыла, только сказать не могу. Только и умею, радугу пустить, пока она стёкла натирает. Обязательно улыбнётся. А в глазах печаль плещется, как вода в колодце. Хотя откуда мне про колодец знать?

Однажды после особенно бурной и долгой ссоры, она целый день на кухню носа не казала. Тот, который стол притащил, заскочил на минутку, хлеба кусок отрезал, томатной пастой намазал да съел, а её нет, как нет: ни пирогов не печёт, ни даже малышке ничего не варит. Были б у меня ноги, я б сорвался, в комнату к ней побежал; были б у меня руки, я б по волосам её гладил; были б у меня губы, я б ей шептал: «Не плачь, всё образуется!» Но нет у меня ни рук, ни ног. Кстати, вы заметили, я себя теперь мужским родом считаю. Окно, стекло – из всех бездушных существ – самое бездушное, потому как бесполое, средний род – ни то, ни сё. А когда любовь во мне проснулась (завидуйте, люди!), я себя мужчиной позиционирую.

Так я горевал целый день, не зная, что это ещё не беда, а только полбеды. На следующее утро суета в квартире: Анна Ивановна туда-сюда шмыгает, дверью хлопает; как и я, что происходит, не понимает. Девчонка пару раз выбежала, но заполошная какая-то, на меня не глянула, хотя я старался, как мог: еле-еле луч солнца среди хмурых туч поймал, да тот так и не пригодился. Но вот и входная дверь хлопнула, и вижу: внизу у подъезда девчонка в машину садится, кулёк с малышом-грачонком бережно на коленях умащивает, а водитель сумки да узлы в багажник кидает. Уехала машина. Из свинцовых туч снег повалил (это в мае-то!), и град, величиною с кулак, посыпался. А мне только в радость! Хоть бы какая из градин стекло моё разбила, пусть бы оно осколками на землю осыпалось. Где вы мальчишки с камешками? Не добросят до четвёртого этажа…

Вот так моя жизнь мужская закончилась. Я снова только окно. Окно на коммунальной кухне. Покрываюсь пылью снаружи, жирным налётом изнутри. Никто мои стёкла более не моет, только иногда Анна Ивановна подоконник волглой тряпкой протрёт. А этот, который давным-давно стол на металлических ножках притащил, и не появляется почти. Иногда пельмени из картонной пачки, на которой ложка нарисована, сварит, да и всё. И берёза во дворе словно скукожилась и посерела, и небо чаще смурное. Что впереди? Пустота.

Но однажды на асфальтовой дорожке, уходящей к шоссе, появилась моя любимая дробненькая девчонка, ручки-веточки! Не верилось, казалось, что чудится, но это была она! В незнакомом синем пальтишке, с сумочкой на плече, в блестящих лаковых туфлях. Подошла к качелям, подняла голову и посмотрела на меня. Тусклые стёкла мои ничего не отразили, только форточка дрогнула от ветра. Она улыбнулась и помахала мне рукой.

В темноте

Амирам возвращался с кладбища. Год прошёл с тех пор, как умерла его жена, но Амирам никак не мог к этому привыкнуть. Вот и сейчас, глядя на свои ботинки, перепачканные землёй и глиной, мысленно оправдывался перед женой, и тут же одёргивал себя:

– Полно, Амирам, ты же с могилы Людмилы и едешь. Нету никого дома, никто не заметит твоих грязных ботинок, кроме тебя самого.

Амирам не глядел на своё отражение на стекле двери вагона, трогал ворот зелёного вязаного женой свитера. Людмила вязать любила, приговаривая, что для хорошего человека вязать – «одно удовольствие». На полке в шкафу аккуратно сложенными лежат свитера – серый, чёрный, нарядный белый. На всех косы и ещё араны. Перед тем как взяться за новый свитер, Людмила показывала Амираму эти самые араны, которые, перекликаясь с его именем, привносили в её поделки дополнительный тайный, никому, кроме них, не ведомый смысл.