Разные годы жизни

— Как снайперу ей там делать было нечего. Вместе с Ливией подбирала раненых. Когда погиб комбат Рейнберг, Дина рыдала. Задание-то мы выполнили, но горе нас прямо пришибло. Потерять такого человека!..

— А еще что помнишь о Дине?

— Ну, что еще... Обо всех нас она заботилась. Знаю, Инга, ты тоже на фронте хлебнула лиха, но влезть в шкуру снайпера, который должен пролежать долгую морозную ночь неподвижно, потому что попробуй хоть на миллиметр изменить позу, и тебе крышка, — этого тебе не суметь. К тому же снайпер один, товарищи далеко. А сколько ночей Дина так просидела, пока набрались эти без малого девяносто зарубок... По утрам ее ждали, не скрывая тревоги. Бывало, она и порог землянки переступить не могла — сил не хватало, да и коченела вся. Но все равно улыбалась. Самую малость вздремнет — и командует: «Ну-ка, ребята, давайте грязные портянки! Как с подворотничками? Пуговицы все на месте? Шевелитесь, быстро, быстро!»

А сама она была, без преувеличения, воплощением чистоты: волосы, ногти, одежда... И благодаря ее заботам мы были самыми опрятными во всем полку...

Мы проговорили с Иваром до полуночи, а могли бы и до утра: так много всего накопилось. Прощаясь, он сказал:

— Да, насчет Екаба... Срока давности ведь тут нет. А он самый настоящий дезертир. Хотя бы ради светлой памяти Рейнберга, Дины, Юлия, чтобы они спокойно лежали в своих могилах. Хотя бы собраться всем и сказать, что́ мы о нем думаем.

— Таким, как он, от наших слов ни жарко ни холодно. Надо по-другому.

— И то верно.

«Лена однажды вызывающе спросила меня: «Вы вечно повторяете: ах, как было трудно! А что ты такое страшное пережила?»

Страшное? Чего не в силах забыть? Жаркий, душный день, когда жестоко мучила жажда, а кто-то из солдат оказался еще способным пошутить: «Полцарства за каплю воды!» Мы искали колодец. И нашли, только он был почему-то заколочен гвоздями. Бойцы сорвали крышку. И то, что мы увидели, показалось неправдоподобным, так это было страшно: колодец был доверху заполнен трупами детей. Кто-то упал в обморок, комуто сделалось дурно. Слез не было...

Я была обязана рассказать Лене об одной ночи в Монаково. О минутах под Насвой и Новосокольниками. Чужим детям при встречах в школах я рассказывала, но только о героическом, а о фронтовых буднях — нет. Не сделали ли мы ошибку, скрывая жуткую повседневность войны? Не хотелось травмировать юное сознание. Но, видимо, не надо утаивать и самую суровую правду. Почему не знать Лене, что я всю жизнь не могу избавиться от одного трагического видения. Стоит закрыть глаза, как вижу молоденького солдата...

Милые нынешние девочки! Представляете ли вы, какой свинцовой тяжестью наливается раненый? Смогли бы вы своими девичьими ручками оторвать от земли такую окровавленную глыбу? А сколько таких мы перетаскали, вместе с Ливией и каждая порознь, той ночью в Монаково? Разве не чудо, когда человек приподнимает тяжесть, весящую больше него самого? Рассказывают, при пожаре даже дети выталкивают из горящего дома тяжелую мебель. Вполне возможно. Но что касается поля боя, тут уж я знаю наверняка: это бывает на каждом шагу. Раненого надо спасти любой ценой.

В ту ночь из двух рот осталась неполная одна. Каждый боец был на вес золота. Продолжали сражаться дважды, трижды раненные. У нас кончился перевязочный материал. Сперва Ливия, потом и я изорвали на бинты наше нижнее белье. Поясной ремень я использовала как жгут. Потом не осталось лекарств. Затем — воды. А ребята просили пить. Я раздобыла два молочных бидона и отправилась по воду. Нести бидоны я не могла, уж слишком они были тяжелыми, я волокла их по земле, и ноги мои то и дело цеплялись за камни и обгорелые бревна. Чем еще могла я помочь людям? «Потерпи, браток, сейчас полегчает!»

Обстрел страшный. Перекрестный огонь. На следующее утро земля оказалась так плотно покрытой осколками, что, похоже, тут и мышь не могла проскочить невредимой. И когда я волокла бидоны или тащила раненого, в голове жила лишь одна мысль: «Скорей бы добраться до сарая!» Там у нас было подобие перевязочной. Или: «Только бы сарай не загорелся!» Раненные полегче добирались сюда сами, а вот того парня я приволокла уже из последних сил. И когда мы оказались под крышей, он вдруг закричал:

— Ногу взяла?

— Что орешь, какая еще нога?

Он вырвался и, прыгая на одной ноге, кинулся назад, в пекло, откуда я его только что с таким риском вытащила. Пришлось бежать за ним. И я увидела, как он поднял валенок, из которого торчало что-то красно-белое. Пронесло — мы снова оказались в сарае. А он, прижимая к груди валенок, повторял одно: «Сейчас же пришейте! Не могу я без ноги!» И мы с Ливией наперебой повторяли: «Сейчас, сейчас, браток, пришьем. Вот принесу нитки покрепче, и мы сразу...»

Вы — те, кто сегодня имеет все блага! Разодетые, сытые, ухоженные! Можете ли вы представить, что значит в девятнадцать лет потерять ногу и от боли и ужаса лишиться рассудка?»