Разные годы жизни

Если двое расстаются в зрелом возрасте, когда долго прожито вместе и многое пережито, причина разрыва должна быть серьезной. Пусть может показаться, что все началось с мелочи; на самом деле корни могут оказаться даже более глубокими, чем предполагалось. Видимо, любовь минует разные этапы. Сперва — поэзия. Стеснение. Наивность. Потом уже не скрываются, не маскируются физические желания. Все становится обнаженным и предельно простым. Ревность тоже. Люди чувствительные быстро подмечают перемены в своем партнере. Мы с Янисом ощутили их тоже. Но мы находились в особом положении — в плену взаимной благодарности, и она заставляла со дня на день откладывать расставание.

Он работал мастером на льнокомбинате, и там было великое множество женщин, вернее — одни женщины. Упорно преследовавшей его девчонке — она не стеснялась даже поджидать его по утрам возле нашего дома — я однажды сказала: «Он ведь женат, что же вы?..» Она не покраснела, — наоборот, вызывающе отчеканила: «Женатый еще не мертвец!» — «Ничего у вас с ним не получится: он очень болен...» — попробовала я урезонить ее...

Итак, он умер спустя ровно семь месяцев после того, как ушел из дома: не выдержал, видимо, темперамента молодой жены. А ведь уходя от меня, от привычной ему женщины, рассчитывал, наверное, что девчонка возродит его как мужчину.

Могла бы я с Янисом ладить? Конечно, если бы не бесконечные споры о воспитании дочери, если бы не вечная холодность, когда даже поцелуй в щеку в тягость, если бы не...

После того страшного ранения в живот он перестал быть полноценным мужчиной. Я об этом не знала. Видела лишь, что он долго и верно ждал, помнила о его героическом прошлом. К тому же — а сама я? Кем была я, выйдя на волю? Нулем без палочки. Правда, орденов Славы у меня не отобрали, но слава моя была крепко подмочена. Можно было, конечно, поселиться у Малды с ее безграничной добротой: полуслепая, страдавшая от множества хвороб, она занималась тем, что приносила лекарства, покупала продукты, убирала комнаты своих тяжело раненных фронтовых друзей, которые, казалось ей, страдали больше, чем она сама.

А Янис встретил меня на вокзале, отдал мне свою комнату — те две в Межапарке после приговора у меня отобрали — а сам перебрался к товарищу. Он не лез с ухаживаниями, и только после того, как мы уже побывали в загсе, я поняла истинную причину его скромности...

Надежда на собственных детей рухнула, и мы решили удочерить девочку. Так в нашей семье появилась Лена. Она стала предметом и нашей радости, и споров: мы никак не могли прийти к согласию в вопросах воспитания. Может быть, разногласия о том, что можно и чего нельзя разрешать ребенку, были не столь существенны, и мы могли при желании держаться одной линии: когда мать сказала «нет», отцу не следовало говорить «да»... А он говорил. Так что постепенно я сделалась вредной мамашей, на которую всегда можно было безнаказанно пожаловаться «доброму папочке», получая заодно и лишние карманные деньги, и не по возрасту дорогие вещи, и разрешения посещать сомнительные компании. И как подарок после с грехом пополам оконченной школы — однокомнатную квартиру. Янис годами откладывал свою пенсию инвалида войны, утаивал от меня премии, скрыл и то, что вступил в кооператив. «Молодой девушке приличное жилье нужно куда больше, чем нам, старикам», — словно оправдывался он впоследствии.

— А я вовсе не чувствую себя старухой.

— Вот и прекрасно. Подольше сможешь помогать девочке.

Я и помогала. Ходила прибирать в новой квартире, чистить Ленину обувь, стирать. У нее самой на это никогда не оставалось времени. Я взвалила на себя все, надеясь, что она продолжит учебу. Но ей ничего не нравилось, не интересовало, кроме тряпок и поклонников. Когда я отказалась от компенсации, связанной с моим судебным делом, она рассердилась не на шутку:

— И ты не взяла таких денег? Сколько на них можно было бы купить!

— Деньги — не главное. Стыдно оказаться рабом вещей.

— Ну, это старо. Теперь рассуждают иначе.

Она часто меняла работу. Я пыталась как-то вмешаться. Янис сказал: «Брось. Она — взрослый человек. Жизнь подскажет, как лучше».

Не подсказала...

И вот Янис умер. Я попросила Малду обзвонить боевых товарищей: он был одним из нас, и, что бы там ни происходило, мы, фронтовики, должны держаться вместе до последнего часа на этой земле.

Не мне судить его. Может быть, лишь сейчас, окончательно потеряв его, я с предельной ясностью поняла, что он пытался самоутверждаться как мужчина: оберегал свое единовластие в доме, стремился к упрочению отцовства сомнительной ценой рабского преклонения перед нашей приемной дочерью; требовал безукоснительного сохранения угодного ему порядка, начиная с поддержания определенной температуры воздуха в нашей комнате и кончая выбором телевизионной программы и временем сна. Зато я никогда не чувствовала себя женщиной — подругой и возлюбленной...»