Разные годы жизни

Так мы и не встретились, и этого я себе простить не могу. Встречи ветеранов — добрая традиция. Как и забота боевых друзей друг о друге. Но слишком часто лишь на кладбище мы сознаем горечь потерь!..

И вот я просматриваю содержимое унесенного из ее комнаты пакета. Старые газеты. Несколько писем, адресованных Дине, и копии ее собственных писем, написанных какой-то женщине в Насву. Отдельные листки с какими-то ее заметками. Но это не дневник. То ли у нее не было времени для регулярных записей, то ли она считала свои дела и переживания слишком мелкими, незначительными... А может быть, не доверяла бумаге? Если бы мне предложили написать о Дине Зауре послевоенной поры, я не смогла бы: очень мало было в моем распоряжении той смальты, мелких камушков, из которых создается цветная мозаика.

И все же попробовать надо. И я сложу все по порядку, чтобы рассказать хоть кое-что о Дине Зауре.

«Что мне труднее всего вспомнить? Суд.

Первый послевоенный год вылился в непрерывный праздник. Как нас всех встретили! Какие две великолепные комнаты дали мне в Межапарке! Хотела поступить в университет, но мне сказали: «Такой прославленной фронтовичке нужно работать на ответственном посту!» Я сказала: «У меня нет профессии, и надо еще сдать один экзамен за среднюю школу: я ушла из Риги в июне сорок первого, накануне последнего экзамена». — «Не надо беспокоиться. Вам помогут. И для учебы придет время». Тем летом сорок пятого я десятки раз слышала: «Наша героиня...» Кругом — море улыбок.

Меня назначили директором большого гастронома. Что я понимала в торговле? Мало: что продукты на вес золота и надо смотреть в оба, чтобы ни крошки не пропало. Я умела метко стрелять, перевязывать раненых, сердце было исполнено доверия к фронтовым товарищам. И теперь — не ломать же мне свой характер! — я продолжала доверять окружающим. Без доверия нельзя жить. Мой заместитель и бухгалтер стали оказывать мне знаки внимания. Мелочь, но приятно, что о тебе думают. Потом оказалось, что мелочи эти стоили немалых денег. Однажды ко мне явился человек, назвавшийся ревизором. Он сказал, что мне грозят крупные неприятности: учет товаров запутан до крайности. Я испугалась, и он заметил это и сменил тон. «Девочка... — обратился он ко мне голосом доброго дяди и тут же заговорил по-деловому: — У вас тут золотое дно. И только от вас зависит, чтобы люди жили припеваючи». — «Как это?» — спросила я. «Не суйте нос, куда не следует». Я выгнала его из кабинета. С порога он сказал: «Вы горько пожалеете!»

Потом был суд. Я чувствовала себя мухой в паутине и не смогла из нее выбраться. Я знала, что невиновна, поняла, какие страшные люди окружали меня, но доказать ничего не сумела и вообще чувствовала себя так, словно меня снова контузило. Много времени спустя я узнала, что мой заместитель и бухгалтер жили припеваючи и при оккупантах; безразлично, какая власть, — была бы сладкая жизнь. Что для них значила дорогая цена Победы и что — гибель еще одного солдата? На фронте я нашлась бы, а тут не сумела разглядеть врага и проиграла бой. Да разве одна я?

Трудным, каким же трудным оказалось врастание в мирные будни... Я вдруг перестала быть героиней и превратилась в расхитительницу государственного имущества. Это была моя первая послевоенная боль.

Вторая пришла, когда я увидела Яниса Заура в числе народных заседателей суда. Сперва страшно обрадовалась: он-то знает, что я ни на что дурное не способна, скажет и остальным. Но когда мы встретились взглядами, его глаза потухли, и он отвернулся. Неужели поверил, что я могла украсть масло, сахар и еще какие-то продукты на несколько тысяч рублей? На скамье подсудимых я сидела в своей лучшей одежде: защитного цвета юбчонке и белой блузке, что носила и в будни, и в праздники. Где же награбленное, где сберкнижки с этими тысячами? Мой заместитель, выступавший на суде свидетелем, сказал: «Директора ничего не интересовало...» Ну, понятно: когда лев ранен, и шавка поднимает голос. И еще он, стараясь выглядеть объективным, добавил: «Разумеется, у Зауре большие заслуги в освобождении нашего государства от фашистских разбойников, но закон для всех один. Раз не умеешь руководить, нечего и браться...»

Мне бы в тот миг мою винтовку, на которой восемьдесят девять зарубок, с удовольствием всадила бы пулю в самую середину его подлого языка. Недаром я птицу влет сбивала...

И третья боль. В зале сидели некоторые из моих товарищей. И никто не подошел в перерыве, не подбодрил, даже не улыбнулся издали. Разве это было запрещено? Я ведь еще подсудимая, а не осужденная, и можно было хоть бросить на ходу: «Держись, не сдавайся!» А сама я была так подавлена, что едва отвечала на вопросы судьи.

Меня арестовали тут же, в зале суда.

Потом ко мне приехал Янис. Но о чем мне было с ним говорить? Да он и не собирался ни вести долгий разговор, ни оправдываться. Сказал лишь: «Прости. Заседатель из меня никакой. Вот, подал заявление с просьбой освободить меня. А тебя буду ждать. Попытаюсь что-то сделать, чтобы ты вернулась поскорее».