Разные годы жизни

Ну да, он же сказал Маруте, что едет в Дом творчества. Где он находится? Да тут же, на взморье. Там полная тишина, семья не мешает, можно прекрасно писать на всем готовом. Что? Глупый вопрос. Продолжаю разрабатывать теорию музыки. Когда Мартин спросил насчет Дома творчества, Отомар давно успел забыть об этом. Если каждый раз, чтобы оправдать свое отсутствие, придумываешь что-то новое, забываешь, где правда, где ложь.

— Пап, мне тоже хочется с тобой — в тот дом.

— Подрастешь — возьму.

За что Мартину любить его? За то, что сыт, одет, живет в тепле, лето проводит у моря? Образцовый отец, который благодаря знакомым продавщицам приносит и привозит дефицитные продукты, одежду, обувь... Образцовый муж, что пылесосом чистит квартиру, содержит в порядке сад, в обществе называет жену «моя дорогая», с кафедры учит любить и лелеять жен, каждый день приносить им хотя бы по цветочку, в статьях и лекциях говорит о нравственности и совести и, глядя в зал, ищет восхищенный девичий взгляд. Так его глаза встретились с серыми глазами Алды и на много лет покорили их.

Он слышал, как смеялись над тем, что пожилые мужчины начинают страдать детскими болезнями. Многие его друзья заразились ими, и настолько серьезно, что начали все сначала. Откуда эта болезнь? И почему именно на исходе пятого десятка? Только ли жажда перемен, обновления? Или последняя вспышка любви, не менее безумная и страстная, чем первая любовь? Новый человек, каким стремился стать и он сам, и его друзья, представлялся наделенным небывалыми чувствами, обладающим неисчерпаемой творческой энергией. Правда, в своем окружении в этих запоздалых новых семьях он никаких явных изменений не замечал, и как знать, не привела ли одна, другая жена своего немолодого мужа к безвременному концу. Однако у него с Алдой будет не так. С ней, любимой, желанной, завоеванной, начнет он настоящую, счастливую жизнь до конца дней своих.

Когда родился Мартин, Алда была в истерике: «Как ты мог? Зачем ты лгал, что с женой у тебя ничего общего? У тебя же просила ребенка я. Этот ребенок должен был быть моим. Скажи всем, что это не твое дитя. Ты должен отказаться от него».

Нет, насчет Маруты он не врал. Она давно была вне его жизни, но временами возвращалась. У законной жены было право иногда побыть рядом с ним, хотя чаще всего он отговаривался усталостью и головными болями от высокого давления.

С Алдой они полгода не виделись. Он позвонил ей в Елгаву: «Друг мой, как насчет одного концерта?» Она молчала. «Мы могли бы недельку-другую поездить вечерами по окрестностям. Чайковский, Глинка, Рахманинов, латышские композиторы. ..» Она сдалась. Встреча была бурной, примирение — полным. Роман продолжался. И вот скоро это перестанет быть романом. Станет семьей.

...Суд задерживался. В зале было пусто и тихо. Только уборщица сменила воду в графине. Любопытствующая старуха сидела не шевелясь, как облезлая деревянная скульптура.

«Алда, наверное, ждет в нашем гнездышке». Почему-то из всех последствий катастрофы Отомара больше всего беспокоил шрам на лице. Он сознавал свою привлекательность, красный зигзаг портил его внешность. В больнице он спросил Алду: «Станешь ли ты любить меня такого — калеку? Захочешь жить с инвалидом? Пока мне запретили даже умственную работу. Но что я такое без моих лекций, без поездок? Без рояля и других инструментов?»

Алда приходила в больницу, чтобы выкупать его. Кормила, когда его руки в бинтах напоминали обрубки. «Может быть, я никогда не выздоровею до конца, да и годы... Может быть, я гублю ее жизнь? Нет. Так думать я не имею права». Отомару хотелось верить, что Алда будет рядом с ним, не оставит в трудный миг. Но когда она сказала, что будет любить, каким бы он ни был, ему почему-то показалось, что это неправда.

Особенно после того, как она как бы упрекнула его: «Если бы ты умер, все осталось бы Маруте и ее детям».

— Это и мои дети.

— Нет, твои будут только от меня.

— Болтушка.

— И я осталась бы ни при чем. Ты мне даже не подарил ничего ценного, хотя я дала тебе больше, чем она.

Что именно «больше» и что, собственно, она дала, она не стала объяснять, а Отомар не спрашивал. На второй месяц его болезни Алда стала приходить все реже и больше не напоминала об официальном оформлении их отношений, о браке, что раньше было ее главной и излюбленной темой. «Мои лучшие женские годы уходят, скоро я уже не смогу рожать». — «Ха! Тебе двадцать, да в эти годы женщина — как августовская яблоня!» — рассмеялся он. «Я хочу прочного, неторопливого счастья, мне надоело укрываться, словно воровке, по чужим углам!»