Разные годы жизни

На брудершафт они еще не пили, но такое обращение Ивету не смутило — оно созрело естественно. Очень возможно, что от «вы» к «ты» перебросило мостик волшебное словечко «помнишь». Да, было ведь одно общее, прекрасное воспоминание — Париж. Даже не одно: часы, проведенные на мостике, — тоже. Там она стояла рядом с капитаном Берзиньшем — уверенным, сильным человеком. (В Париже Ансис был совсем другим — умным и галантным спутником, желавшим и умевшим нравиться своей даме. А сейчас? В квартире, где она была хозяйкой и повелительницей, где вся власть была в ее руках, передавать ее кому бы то ни было она не собиралась. Потому что здесь все соответствовало ее желаниям, она знала тут каждый узор на обоях, знала места, отведенные каждой книге и каждой ложечке, точно так же, как Ансис Берзиньш знал свое судно от мостика до трюмов. Каждый был господином и повелителем на своем месте, и только там мог чувствовать себя уверенно. И если на судне Ивета растерялась, ощутила свою ненужность и малоценность среди моряков, то капитан Берзиньш у Иветы дома чувствовал себя незваным гостем, который, правда, хотел как лучше, но пока что своим появлением никакого удовольствия никому не доставил. И теперь он, словно за соломинку, ухватился за спасительное слово «помнишь», и — что-то шевельнулось. Он, моряк, умевший заметить и самое ничтожное колебание вод, заметил и ощутил и это движение.

— Ивета, помнишь Сакре-Кер?

— Да, да. Белая сказка, действительно — чистое сердце...

— И как мы оттуда любовались Парижем?..

— Он был под нами — без конца и края. Мне казалось, что это вовсе не я, стоявшая на одной ноге, чтобы не наступить на кого-нибудь из хиппи, дремавших на ступенях. Что все это нереально, это — лишь прекрасный сон, что... — Она замолчала, зажмурилась, словно внутренним зрением просматривая все с самого начала, и, все еще не открывая глаз, прошептала: — Спасибо, спасибо тебе за Париж...

— Хочешь поблагодарить меня? Согласен. Но и я тебе благодарен и, возможно, останусь таким на всю жизнь...

Старомодные стенные часы тяжело и торжественно пробили четыре раза, и этот гул как бы пробудил Ивету.

— Господи, на судне уже полдник!

— А мне и захотелось есть.

— Мне тоже. Просто ужасно, что я там привыкла есть через каждые четыре часа...

Какая-то молодая стремительность подняла их на ноги. Словно два заговорщика, прокрались они на кухню — Ивета, разумеется, впереди, потому что знала, где находится ее кухня; Берзиньша она влекла за собой. Все было как раз обратным тому, что происходило в Париже. К тому же сейчас это была игра — возвращение в юность. И только совсем молодые люди, дети, подростки способны были весело и беззаботно расхохотаться при виде пустого холодильника.

— Ты ничего не успела купить?

— И не собиралась. Не признаю культа кухни. Ем, что придется: чаще всего — не дома.

— А сейчас что? Может, сбегать в магазин? На рынок? Откровенно говоря, я в этом мало разбираюсь, нужды не было; напиши мне на бумажке, что купить.

Это звучало уж и вовсе смешно. Лучше бы Берзиньш не предлагал своих услуг. Величие капитана в глазах Иветы снова спало. Она преодолела минутную антипатию.

— О-ля-ля! — Не напоминала ли она в этот момент истую парижанку? — А торт! И бутылка «Курвуазье», и кофе! Не полдник, а прямо пир! Ты хочешь праздника? Да будет так!

Торт они разделили на три части.

— Вообрази, старомодный Ансис! Вот это будут... бутерброды с икрой, это — пирожки с мясом, а это сладкое. Все совершенно как на судне. Не будет только ученой по фамилии Берг. Вместо нее...

Капитан остался на кухне один. Варил кофе. Распечатал красную коробку, в которой был упакован прославленный коньяк.

— Мосье Берзин! Бонжур!

На пороге кухни возникло розовое создание.

— Перебираемся к камину! Его миллион лет не топили!

— Бегу за дровами! — Мосье Берзин был готов орудовать пилой и топором.

— Дров нет, как и продуктов. Но мы будем жечь научные журналы и подшивки газет.

Похоже было, что предание огню журналов доставляло Ивете особое удовольствие. Горели они плохо: обложка вспыхивала, но дальше дело не шло. Тогда она стала рвать на куски страницу за страницей с такой злобой, словно журналы эти были повинны в какой-то большой беде.

Стемнело. Они сидели на полу, на старом ковре. Огонь вспыхивал и угасал, бросая отблески на их лица. Уменьшалась гора бумаги, все меньше оставалось чудесного коньяка, и лишь торт уменьшился на первую треть.

Он проговорил:

— Болтливые женщины — это ужасно!

Она:

— Боже сохрани от болтливого мужчины!

Опять он:

— Не надо противопоставлять мужчину женщине. Есть хорошие и плохие, умные и глупые люди. Бояться надо тех, кто стоит вне своего пола: женственных мужчин и мужеподобных женщин.

— Мы такими не будем. Во всяком случае, сегодня, — пообещала Ивета и умолкла. Молчал и Берзиньш.

Ивета отворила дверь во вторую комнату. Там стоял шкаф, трюмо и широкая кровать...