Разные годы жизни

— Она? Она просто другая. Но вся беда в том, что я ей не нужен. Разве что вместе сходить в музей, на спектакль. Дальше своего порога она меня не пустила.

— Не может быть, нет, нет, не верю! — закричала тогда Алдона.

А на другой день на работе она расплакалась и рассказала товарищам о своей беде. Ее успокаивали. Надавали уйму полезных советов. А воспитательница Марта произнесла твердо, как судебный приговор: «Пригрели змею на груди! А теперь надо принимать меры. Пиши. Пиши всем. Главврачу больницы. Министру здравоохранения. Сначала в Ригу. Потом в Москву. Самым высоким чинам. Потаскуха должна быть наказана».

Что писать, как писать, Алдона толком не знала. Может, просто обратиться к самой Сермус: «Вы негодяйка, воровка, разоряете семью».

Подсказала та же Марта: «Начинай так: ваша коллега такая-то аморальна...»

Она была... образцом... моральной чистоты... самоотверженности...

Сотрудники детского сада теперь стали относиться к Алдоне как к тяжелой больной, которую нужно оберегать и лелеять. «Подумать только, — сочувственно кивали они, — вползает этакая особа к тебе в дом и тихой сапой уводит мужа». Без постоянного соболезнования Алдона уже жить не могла.

...Всю свою... нерастрачен... матер... любовь... заботы... отдава... ла... больным детям...

Как много тут на кладбище женщин! Мамы? Наверно, среди провожающих и те, кто занимался делом товарища Сермус.

Да, Алдона послушалась Марту. Писала жалобы. Ее подгоняло нетерпение. Жажда мести. Ни один ответ не удовлетворял оскорбленную жену; не дождавшись ответа, она уже писала в другую инстанцию. Все выше и выше. Это как-то успокаивало.

Странно, но Индулис никак не реагировал на действия Алдоны. Неужели та женщина скрывала от него сыпавшиеся со всех сторон неприятности? Ну да, она же хотела казаться благородной, идеальной. Показать свое превосходство.

...Она была... хорошим... верным... това... ем...

Алдоне вдруг пришло в голову, что затеянное ею дело, все это следствие, запросы, доказательства, оправдания отняли у Анны Сермус немало времени, предназначавшегося для больных. Пусть, зато у нее оставалось меньше времени для Индулиса. Причем такая трепка нервов отнюдь не украшает женщину, да она и так — увы! — не была красавицей.

...Она была... вы... соко... ква... цирова... специалистом.

Там, там, там, таам, таам, там, там...

Вот и лежишь ты в земле, и Индулис снова будет моим».

Алдоне очень хотелось понаблюдать, как поведет себя Индулис у могилы докторши. Но его что-то не было видно. Люди стали расходиться, толпа редела, и вот уже взору открылось место захоронения с множеством венков и букетов.

Куда же ты подевался, пылкий влюбленный? Раньше ты шел в открытую, а теперь испугался и в миг прощания задумал скрыться? Или ты не захотел увидеть свою идеальную женщину мертвой? Нет, за двенадцать лет замужества Алдона все же не распознала своего мужа.

Индулиса она увидела вдруг, в совершенно неожиданной позе: опустившись на колени, он как бы обнимал могильный холм вместе с цветами на нем. Но всхлипов или рыданий она не услышала. И от этих безмолвных, немых страданий мужчины Алдоне стало страшно. Нахлынула жалость. Стало стыдно. «Как могла я не понять самого близкого человека... Так легко поддалась низким чувствам...

Может, когда он поднимется и направится к воротам, надо подойти к Индулису и ласково сказать: «Забудем обо всем, начнем все сначала, теперь мы будем умнее и попробуем до конца жизни дружно продержаться вместе»? »

Но Алдона не подошла, что-то ее удерживало.

Захочет ли он забыть?

Вернет ли она мужа, избавившись от соперницы?

И подходящее ли место кладбище, здесь ли говорить о планах на будущее?

Вот и нет больше соперницы. Ликовать бы. А радость не приходит.

Рядом с жалостью к Индулису, к себе и — господи боже мой! — к доктору Анне Сермус растет неосознанное чувство вины.

И эта жалость, и эта вина заставляют Алдону Бриеде снова прижиматься к могучему стволу дерева, прятаться до тех пор, пока по плиточной дорожке кладбища удаляются тяжелые медленные шаги Индулиса.

НИКОГДА НИКОГО НЕ ПОЛЮБЛЮ...

Арним Карклинь слышит, как возле больницы резко, с воем тормозит машина, захлопывается дверца. Пятнадцать минут тому назад, ровно в полночь, он позвонил заведующему отделением Ояру Вайрогу и, отбросив гордость, разбудил старого хирурга. Старого — относительно, по сравнению с самим Арнимом, который лишь год назад закончил медицинский институт и теперь работает у Вайрога. Арниму двадцать шесть лет, Вайрогу — сорок семь, из них половину он провел у операционного стола. Его смуглое лицо с таинственными глазами водяного удивительно контрастирует с серебром волос. Седина придает ему величавость, и женская половина больницы называет Вайрога «красивым доктором». А вот для Арнима и других молодых врачей он «шеф» и «старик».

И сейчас этот «старик», как только он один умеет, неслышно и быстро поднялся в свое отделение и вопросительно уставился на Арнима.