Разные годы жизни

В Харальде вскипало раздражение. «Мораль читает. Какая бестактность!» У него вышло резче, чем дозволяют правила приличия:

— Ваши речи адресуйте донжуанам! Порхающим мотылькам! Но при чем тут я? Я не признаю незаконных связей. Моя ли вина, что до сих пор я не мог найти свой идеал?

— И наконец нашли? В облике этой юной особы?

Сзади рассмеялись.

Но не смех, а поспешное цоканье каблучков заставило Харальда резко обернуться: Лаума без оглядки неслась к выходу. На улице, стиснув до боли его пальцы так, что Харальд изумился — откуда у этого нежного создания такая мужская силища? — Лаума заявила:

— К этой пересушенной вобле я не поеду! И ты не поедешь!

Каблучок щелкнул о тротуар, как выстрел. Но не этот звук резанул слух Харальда, а «вобла». «Чего доброго, еще вырвется у нее такое на людях!»

— Для меня это служебный долг, и тебе как секретарю нечего объяснять... — придя в себя, хладнокровно втолковывал Харальд.

— Можно найти сотни отговорок, чтобы не поехать, — столь же хладнокровно возражала Лаума.

Он поехал, Лаума — нет.

И теперь он сидит на берегу Гауи под ольхой, в стороне от костра, который все разгорается, вскидывает пламя все выше, с нарастающим ревом и треском распространяет жар и свет все шире и шире. Такая вот ночь Лиго, ночь под Ивана Купалу, схожа с зимним солнцеворотом. Такие же огни, огоньки, песни. «Мир на земле и в человецех благоволение...» Ах, на мирную ночь сегодня не надейся. А как насчет благоволения?

Языки пламени хищно трепещут. Гул нарастает.

Гости освоились быстро. Особенно оживлены оба западногерманских профессора и коллега из Грузии, который ловко извлекает из ведра маринованные кусочки баранины и виртуозно их нанизывает на закопченные шампуры. Ему с шутками и хохотом помогает красивая пара: муж — молодой профессор мединститута, жена — мастер художественной фотографии, она вчера на банкете демонстрировала свои слайды. В сторонке, фактически ближе всех к Харальду, на складной скамейке сидит его начальница профессор Эльвира Эглите; рядом с ней, подстелив под себя куртку, примостилась ее референт Эдите.

У костра навалена гора топлива, но из лесу с полной охапкой хвороста появляется еще и профессор Алексис Драгун.

С дачи доносится гул голосов. Семейство Риекстыней — профессор, его супруга и две дочери — что-то во всеуслышание обсуждают. Подкатывает еще одна ослепительно черная «Волга». Это известный генетик из Москвы, прибывший на симпозиум в собственном экипаже, при жене и сыне.

Эльвира Эглите, как всегда, без мужа, а Харальд — впервые без дамы. Как там в Риге Лаума? Сидит надутая? Это ей совсем не к лицу. Нет, нет, она славная девочка, толковая, энергичная... Не нужно придираться. Он уже на горьком опыте знает, к чему это приводит. Побольше терпимости, так-то вот!

Харальд неизвестно отчего вдруг чувствует потребность в понимающем, сочувственном взгляде. И странно, повернувшись к Эглите, вдруг встречает улыбку: эта ученая дама улыбалась так мило, так женственно, словно приглашала придвинуться поближе, поговорить.

А мимо проходят вереницы людей — реже парами, чаще целыми компаниями, как пассажиры с очередной электрички. Многие уже навеселе, у многих в руках корзинки, из которых выглядывают гусиные шеи бутылок. Еще не распелись, лишь изредка вырываются истошные вскрики «Лиго!», покрываемые хохотом.

У костра вместе с Риекстынями немецкие коллеги. Один из них рассказывает анекдот. Эдите переводит. Наверно, неточно, потому что не смешно. Все улыбаются приличия ради.

И опять Харальд поглядывает на Эльвиру Эглите. И опять она отвечает улыбкой — на этот раз задумчивой, немного виноватой. Поводит плечами и жестом подзывает Харальда.

Теперь они сидят рядом, в стороне от других, словно на острове, отделенном от посторонних шумов, от взрыва восторга по поводу отчаянного прыжка через костер, только что совершенного профессором медицины.

— Мы тут как сиротки, — произносит Эльвира так тихо, что ее голос не перебивает урчанья и шелеста речного потока, огибающего камень. — Вы-то почему в одиночестве? Другое дело — я.

— Я про вас ничего не знаю, — признается Харальд. — Не люблю прислушиваться к посторонним пересудам. У меня своих дел хватает. А вы к тому же мое начальство.

— Да, да! Ломовая лошадь, сама загнанная и других изнуряет. Я привыкла, что все мои радости — от сознания пользы, принесенной другим.

— А дети разве не радуют? Я, конечно, тут не судья, у меня их нет...

— А вот за это, дорогой, не ручайся! — неожиданно встревает в разговор Алексис Драгун. — Мужчина может и не подозревать о существовании своих детей. Ха-ха-ха! Это еще совершенно белое пятно в науке, простор для исследований!

Лицо Драгуна напоминает скукоженный ранними заморозками гриб: обвислое, сморщенное, в складках. «Он некрасив, — думает Харальд, — а женщины к нему льнут как опоенные. И он чувствует себя в форме только под завистливыми взглядами других мужчин».

— Что ж, дерзай! — язвит Харальд. — Или помоги кому-нибудь написать диссертацию.