Разные. Мужское и женское глазами приматолога

Соответственно, проведение параллелей между гендерным поведением у людей и у других приматов началось не лучшим образом. То, что эксперимент проводил заносчивый английский лорд, привыкший смотреть на других сверху вниз и ни с кем не считаться, только усугубило ситуацию. Анатом Лондонского зоопарка Солли Цукерман в одиночку ухитрился «огамадрилить» дискуссию по гендерным вопросам. Он предположил, что самцы по природе своей агрессивнее и главнее самок, в то время как мнение самок едва ли учитывается.

Самки существуют исключительно ради удовлетворения самцов. В книге «Социальная жизнь человекообразных и других обезьян» (The Social Life of Monkeys and Apes, 1932) Цукерман преподнес события на Обезьяньем холме как показательные для всего сообщества человекообразных обезьян и, соответственно, нашего собственного.

Очевидно, не зная, что стадная жизнь и контроль самцов над самками нетипичны для приматов, и не принимая того факта, что самцы гамадрила разительно отличаются по размеру от самок, Цукерман без лишних раздумий счел гамадрилов олицетворением истоков человеческой цивилизации, рассматривая при этом моногамию как «компромисс». Преувеличивая важность половых взаимодействий, он писал: «Половая связь крепче социальных отношений, и взрослый самец, в отличие от самки, не принадлежит никакому конкретному хозяину»[125].

Влияние приматологии на гендерные дискуссии началось не лучшим образом, а именно с распространения примера гамадрилов на другие родственные виды. Властный самец на заднем плане приблизительно вдвое больше окружающих его самок. Серебристая грива-плащ делает его еще более заметным

Немногие приматологи согласились с этим, и, к тому времени как я начал свои исследования, большинство ученых позабыли Цукермана. Тем не менее широкая публика еще долго оставалась под влиянием его идей. Предположения этого воинственного человека, который впоследствии был советником вооруженных сил Британии по стратегии бомбардировок, проникли в массовую культуру и стали неотделимы от нее. Его суждения оказались слишком привлекательными. Или, быть может, они слишком соответствовали тому, как люди хотели или привыкли видеть самих себя. Говорят, что природа — это зеркало, но мы редко пользуемся возможностью увидеть в нем что-нибудь новое. После ужасов Второй мировой войны люди были убеждены в собственной порочности. Ситуация с Обезьяньим холмом только упрочила их катастрофически низкую самооценку и стала зерном на мельнице для множества авторов, которые рассматривали людей как «обезьян-убийц», постоянно вовлеченных в Гоббсову «войну всех против всех».

Австрийский этолог Конрад Лоренц утверждал, что мы не управляем своими агрессивными инстинктами. Вскоре после него британский биолог Ричард Докинз заявил, что наша главная цель на этой земле заключается в подчинении «эгоистичным генам». Даже положительные стороны человека преподносились как несколько подозрительные. Говоря о любви к семье среди людей и животных, биологи предпочитали термин «непотизм». Драму, развернувшуюся на Обезьяньем холме, сравнивали с мятежом на «Баунти» — восстанием на корабле в XVIII в., в результате которого тридцать человек поубивали друг друга на острове. Эта история нашла отражение в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух» (1954), в котором английские школьники опускаются почти до каннибальской оргии насилия. Эта и другие книги радостно выставляли человеческий род как злобный, жестокий и безнравственный. Так уж мы устроены, сетовали авторы, и всякий, кто пытался нарисовать более жизнеутверждающую картину, рисковал быть осмеянным и обвиненным в романтизме, наивности и плохом владении темой. Например, антропологов, отмечавших мирное сосуществование между различными племенами, быстро сбрасывали со счетов как «пацифистов» и «поллианн»^{8}. Коль скоро Обезьяний холм продемонстрировал всю чудовищность нашей собственной природы, мы должны приспособиться к идеям, которые он породил.

Поразительно, насколько убедительны для нас бывают сравнения с приматами. Неудовлетворенные исследованиями человеческого поведения как такового, мы склонны воспринимать их в более широком контексте, включающем исследования животных, на которых должны были походить наши предки. Впрочем, на этом мы не останавливаемся, упиваясь аллегориями, которые принижают роль цивилизации и сближают нас с обезьянами на эмоциональном и даже эротическом уровне. Примерами таких аллегорий могут служить Кинг-Конг, Тарзан, «Планета обезьян», «Женщина и обезьяна» (The Woman and The Ape) Питера Хёга и множество других фантазий на эту тему. Мы не можем не замечать параллелей. Вот почему Обезьяний холм получил такой широкий резонанс за пределами приматологии, невзирая на его современную оценку как грубого организационного просчета и высокомерного необоснованного толкования.