Разные. Мужское и женское глазами приматолога

Почему же так много людей все еще верят жуткой истории Голдинга? Почему его книга стала классикой, которую проходят в школе, словно ее автор проник в самую суть человеческой природы? И почему за популярными описаниями «естественного порядка» до сих пор маячит отчет Цукермана о кровопролитии на Обезьяньем холме, несмотря на то что это исследование уже развенчано в пух и прах? Быть может, дело в нашем нездоровом интересе к дурным вестям, или, как выразилась американская писательница Тони Моррисон, «у зла аудитория, как у блокбастера, а добро скрывается за кулисами. Зло говорит громко, а добро помалкивает»[136].

Мы попались на крючок ложного представления Цукермана о приматах как об убожествах, разделившего два пола на повелителей и подчиненных. Нет нужды вспоминать, что повелители остались ни с чем. Все это служило метафорой человеческого общества, продвигаемой жестким человеком, который сумел остановить приток новых данных. Даже спустя пятьдесят лет Гудолл все еще не могла оправиться от травмы, как это видно, например, по интервью, которое она дала накануне своего восьмидесятилетия: «При упоминании Цукермана черты лица Гудолл слегка заостряются и темп ее речи ускоряется. Она пренебрежительно называет его работу об обезьянах „чушью“. Это единственное бранное слово, которое она позволяет себе в чей-либо адрес»[137].

Окончательно похоронил историю Цукермана выдающийся ученый Ханс Куммер, который всю жизнь изучал гамадрилов. Он исследовал их в Цюрихском зоопарке и позже в естественной среде обитания, в Эфиопии. Во времена моей молодости Куммер был моим героем — беспристрастным, творческим исследователем, открытым для новых интерпретаций. Я читал каждую его статью и подражал ему.

Впервые я встретил его, будучи начинающим исследователем поведения приматов. Во время конференции в Кембридже мне разрешили сесть за один стол с несколькими известными профессорами. Обед проходил в старом университете, в одном из просторных обеденных залов в готическом стиле. Когда мы представлялись друг другу и я мысленно поздравлял себя с такой удачей, произошло нечто странное. Из динамика прозвучало приглашение нескольким людям, названным поименно, сесть за «стол для почетных гостей». Сама концепция такого почетного стола была непривычна для нас, континентальных европейцев. Это прозвучало оскорбительно, так как говорило о разделении на классы, о котором никто не просил. В старину при почетном столе были стулья, а при всех остальных — лавки, но я не помню, следовали ли в тот день этому правилу. Куммер был в числе тех, кого пригласили к этому столу. Он засмеялся и сказал, что наша компания ему симпатичнее. Мы провели великолепный вечер вместе. Меня подкупил этот спонтанный поступок.

Куммер был методичен в сборе данных и все же всегда открыт неожиданностям. Он говорил, что к результатам, которые слишком хорошо вписываются в его теории, относится с подозрением. Что может быть более захватывающим, чем открытие, которое заставит тебя поменять мнение? Куммер выглядел как бородатый патриарх, что соответствовало биологическому виду, который он изучал. В начале своей книги «В поисках священного павиана» (In Quest of the Sacred Baboon) он предостерегает читателя от слишком далеко идущей интерпретации поведения животных:

Хотя для древних египтян гамадрил был священной фигурой, в реальности он совсем не святой. Его социальная жизнь далека от той идиллии, которую мы наивно надеемся найти у животных. Гамадрилы живут патриархальными сообществами, в которых у самцов развились обе важнейшие особенности, необходимые для битв и столкновений: острые клыки и сеть союзов между особями… Когда я начал свои исследования, моей целью не был поиск патриархального сообщества и я не знал, что сообщество гамадрилов окажется таковым, и эта книга ни в коей мере не должна восприниматься как подсознательная пропаганда мужского превосходства. То, что делают животные, не является руководством для людей[138].