Разные оттенки смерти

– Ваши люди появились, прежде чем я успел сказать ей что-либо.

– Но вы должны были знать, что это предосудительное поведение, – сказал Гамаш.

– Главный судья, который дает советы подозреваемой? – спросил Тьерри. – Конечно, я понимал, что это предосудительно, возможно, даже неэтично. Но если бы ваша дочь или сын подозревались в убийстве и пришли бы к вам, вы бы отправили их к кому-то другому?

– Нет, конечно. Но вы же не станете мне говорить, что Сюзанна ваша кровная родня?

– Я говорю, что знаю Сюзанну лучше кого-либо другого. А она знает меня. Лучше любого родителя, сестры, ребенка. Как мы знаем Брайана, а он – нас.

– Я не сомневаюсь, что вы понимаете пристрастие друг друга к алкоголю, – сказал Гамаш. – Но вы не можете утверждать, будто знаете, что творится в сердце у другого. Вы не можете говорить, что благодаря отказу от алкоголя и принадлежности к АА Сюзанна невиновна. Вы даже не можете быть уверены в том, что она сейчас говорит правду. И вы никоим образом не можете знать, виновна ли она в убийстве.

Тьерри ощетинился, услышав это, и два этих властных человека уставились друг на друга.

– Мы обязаны друг другу жизнью, – сказал Брайан.

Гамаш подался вперед и вперился в молодого человека проницательным взглядом:

– И при этом один из ваших убит.

Не сводя глаз с Брайана, он показал на стену, на которой висели фотографии Лилиан, распростертой на земле в саду Морроу. Гамаш намеренно посадил всех троих лицом к этой стене. Так, чтобы эти фотографии были видны им. Чтобы они ни на секунду не забывали, по какой причине они здесь.

– Вы не понимаете, – сказала Сюзанна взволнованным голосом, в котором слышалась нотка отчаяния. – Когда Лилиан сделала это со мной, – она показала на рецензию, – мы были другими. Две пьяницы. Мое пьянство подходило к концу, а ее только начиналось. И да, я ее тогда возненавидела. Я и без того была на краю, а она еще подтолкнула меня. После этого я целые дни взвинчивала себя, злилась. Распутничала, чтобы купить новую бутылку. Это было отвратительно. Я была отвратительна. И наконец я оказалась на самом дне, после чего пришла в АА. И начала по черепкам собирать свою жизнь.

– А когда Лилиан вошла в дверь АА двадцать лет спустя? – спросил Гамаш.

– Я удивилась тому, что все еще страшно ее ненавижу…

– Сюзанна, – снова остерегающим голосом проговорил главный судья.

– Послушай, Тьерри, я либо расскажу все, либо вообще для чего все это? Верно?

Вид у него был расстроенный, но он согласился.

– Но потом она попросила меня стать ее опекуном, – сказала Сюзанна, снова глядя на следователей, – и тогда случилось что-то странное.

– Что? – спросил Бовуар.

– Я ее простила.

Это сообщение было встречено тишиной, которую в конце концов нарушил Бовуар:

– Так просто взяли и простили?

– Нет, инспектор, не просто. Прежде мне нужно было согласиться. Когда ты помогаешь врагу, то тем самым освобождаешь себя от чего-то.

– Она извинилась перед вами за ту рецензию? – спросил Гамаш.

– Да. Около месяца назад.

– И вы полагаете, она делала это искренне? – спросила агент Лакост.

Сюзанна задумалась, потом кивнула:

– Я бы не приняла извинения, если бы сочла, что она неискренна. Я и вправду верю, что она раскаялась в том, что сделала со мной.

– И в том, что она делала с другими? – спросила Лакост.

– И в том, что она делала с другими, – ответила Сюзанна.

– Значит, если она извинилась перед вами за эту рецензию, – старший инспектор кивнул, показывая на лист бумаги на столе, – то, возможно, она извинялась и перед другими людьми, чьи работы рецензировала.

– Не исключено. Но мне она об этом не говорила. Я думаю, передо мной она извинилась, потому что мы были опекун и подопечная и она хотела избавить наши отношения от всяких неясностей. Но теперь, когда вы об этом спросили, мне кажется, что вы правы. Я не единственная, перед кем она извинялась.

– И вы не единственная, чью карьеру она уничтожила? – спросил Гамаш.

– Вероятно, нет. Не все рецензии были так демонстративно жестоки, как эта. Мне есть чем гордиться. Но другие рецензии не были столь убийственны.

Сюзанна улыбнулась, но от полицейских, смотревших на нее, не ускользнуло, что при словах «демонстративно жестоки» в ее словах прозвучала резкая нотка.

«Она не простила, – подумал Гамаш. – По крайней мере, не полностью».

Когда Сюзанна со своими друзьями ушла, трое полицейских снова уселись за стол.

– Достаточно ли у нас улик, чтобы ее арестовать? – спросила Лакост. – Она признает, что много лет вынашивала ненависть к убитой и что была здесь. Таким образом, у нее имелись мотив и возможность.

– Но доказательств нет, – сказал Гамаш, откидываясь на спинку стула. Досадная складывалась ситуация. Они были почти готовы предъявить обвинение Сюзанне Коутс, но подтвердить обвинение было нечем. – Все это наводит на размышления. Еще как наводит.

Он взял рецензию, пробежал ее взглядом, положил на стол и посмотрел на Лакост:

– Нам нужно вернуться в «Пресс».

Изабель Лакост помрачнела:

– Что угодно, только не это, шеф. Лучше пристрелите меня.

– Извини, – сказал он немного усталым голосом. – Я думаю, в этой мертвецкой отыщутся и другие тела.