Разорванный круг

Брянцев подошел к трехоконному домику на углу Южного переулка. С тех пор здание еще глубже ушло в землю, обветшало и казалось таким маленьким, что даже трудно было понять, как в нем могут помещаться люди. Крохотное оконце его комнаты теперь было почти на уровне земли. Через это оконце он никогда не видел людей во весь рост - по улице двигались туловища, лишенные голов. Но хуже всего было то, что оконце не открывалось и не имело форточки. В комнате всегда стоял затхлый запах, и он со страхом думал о том, как приведет в эту комнату Лену, когда она приедет в Ярославль. Здесь он прожил три суровых года войны, пока не ушел на фронт.

На почтамте взял талончики для разговора с Москвой, Сибирском и Ташкентом. Можно было сделать это и в гостинице, но ему захотелось посмотреть, изменилось ли внутри здание почтамта. У окошечка он передумал и заказал разговор с Москвой прямо отсюда - не хватило терпения ждать, пока доберется до гостиницы.

Москву дали мгновенно.

- Лека, - взволнованно сказала Елена, - рушится наша конспирация. Утром мне позвонили из Сибирска. Тот же голос, что и прошлый раз, попросил позвать тебя к телефону. Я сказала, что ты выехал. Тогда этот тип осведомился, кому принадлежит номер телефона, - частному лицу или учреждению. Я сказала учреждению.

- Молодец.

- Погоди. Спросил, какому учреждению.

- И ты?

- Я сказала, что это дом приезжих Московского шинного завода.

- Я бы не додумался.

- Это еще не все. Спросил, на какой улице он находится. Меня эта настойчивость разозлила, и я резко ответила, что адрес он узнает в том случае, если приедет в Москву и если руководство завода захочет поселить его в этом доме.

- Ленок, ты гениальна! Если будешь прятать свои романы от меня так, как прячешь от других наш, я пропал...

- Как тебе не стыдно, Леша.

- Стыдно. Прости. Очень стыдно.

- Ты откуда говоришь?

- С почтамта. Собирался из гостиницы, да не дошел.

А двумя часами позже, когда Алексей Алексеевич уже лежал в постели и читал газету, раздался резкий звонок междугородной. Он подумал, что его соединили с управлением милиции в Ташкенте, но это была Елена.

- Леша, родной, несчастье... - услышал он в трубке. - Чалышева покончила с собой...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Елена не была в близких отношениях с Чалышевой, как и другие сотрудники института. К ней относились по закону эквивалентности: она плохо и к ней плохо. Но смерть этой женщины потрясла всех и особенно Елену, потому что знала она о Чалышевой больше, чем остальные. Это была трагедия честного заблуждения и честного прозрения.

Случаи научных заблуждений были в институте не так уж редки. Закрывались за бесплодностью работы, на которую затрачивались время и деньги, опрокидывались сложившиеся научные представления. Но у людей оставалось чем жить. У одних за плечами бесспорные научные достижения, впереди - новые идеи, которые нужно реализовать. А у Чалышевой ничего не было в прошлом и ничего в будущем. Единственное, что она имела, - это научный авторитет. От него ничего не осталось, и она не считала себя способной восстановить его. Жизнь потеряла для нее всякую цену. Сколько лет затратила она, чтобы завоевать положение! У нее не хватило бы сил начинать все сначала, строить здание даже не с нулевой отметки, а еще ниже, с фундамента, с котлована под фундамент.

Похороны людей посторонних, а Чалышева обладала удивительной способностью держаться от людей в стороне и оставаться для всех чужой, обязанность, от которой стараются уклониться. Но проводить Чалышеву в последний путь пришли многие, даже те, кто ее почти не знал. Пришли, может быть, потому, что добровольный уход из жизни в нашей действительности случай чрезвычайно редкий.

Бесстрастное надгробное слово Хлебникова разволновало Елену. Ее так и подмывало выступить, но она побоялась, что наговорит лишнего. Решила высказаться один на один и, как только Хлебников отправился в свой кабинет, последовала за ним, плотно прикрыла дверь.

- Я все-таки полагала, Олег Митрофанович, что у вас найдется несколько теплых слов для человека, которому вы помогли отправиться на тот свет, сказала она дрожащим голосом.

Хлебников посмотрел на нее со спокойным любопытством.

- Не понял.

- Вы пригрозили Чалышевой лишить ее ученой степени...

- Откуда эта версия?

Елена замялась. Не хотелось сослаться на Брянцева, и она схитрила:

- Мне рассказала Чалышева. Мы встретились, когда она возвращалась с последнего в ее жизни совещания.

- Этого не было.

- Значит, я выдумала?

- Она выдумала. Плод расстроенного воображения. - И вдруг обезоруживающе миролюбивым тоном Хлебников добавил: - Вот так, Елена Евгеньевна!.. Между прочим, вы зашли кстати. Я собирался вас вызвать. Сядьте, пожалуйста.

Елена смотрела на Хлебникова и пыталась понять: разыгрывает он спокойствие или на самом деле не чувствует себя ни капельки виноватым?

- Не ставьте меня в неловкое положение. Я не могу разговаривать сидя, если женщина стоит.

Упорствовать было бессмысленно, и Елена присела.