Разрушение храма

Увидев Курганова, сын начинал улыбаться (во рту было только два зуба), и Курганов, подбросив вверх и поймав тяжелую сумку, в два прыжка оказывался рядом с женой и сыном, целовал обоих, потом сажал на правую руку смеющуюся жену, на левую сына (мальчик, обняв его за шею, прижимался к отцовской голове всем своим маленьким, вздрагивающим от восторга хрупким тельцем), и, сделав по поляне несколько кругов, все трое под завистливыми взглядами еще не встретивших своих пап соседских детей шли к своей даче. (Зимой, в городе, Курганов однажды вернулся домой после работы очень рано, часов в семь вечера. Выйдя из лифта, он достал ключ и начал открывать дверь. «Папа, папа пришел! — раздался за дверью радостный голос жены. — Наш папа с работы пришел!» Курганов вошел в квартиру. Жена в белом, пушистом и мягком свитере, красиво облегающем ее располневшую после родов фигуру, улыбаясь, стояла перед ним. Курганов обнял ее, жена поцеловала его и молча показала рукой на тяжело открывающуюся дверь в одну из комнат… Дверь двигалась очень медленно, как будто была сделана из очень тяжелого материала и как будто сдвинуть ее с места было очень и очень затруднительно… Наконец дверь немного приоткрылась, и на пороге комнаты показался сияющий своей беззубой улыбкой и очень гордый, что сам открыл дверь, маленький человек в трусах и майке, весь в смешных детских «перевязках» на пухлых ручонках и ножках. Проковыляв через прихожую, сын подошел к Курганову, обнял его правую ногу и молча прижался щекой к отцовской штанине. И когда все это произошло, Курганов вдруг совершенно отчетливо почувствовал какое-то физическое движение крови около своего сердца, и в его большое, могучее сердце спортсмена, атлета и десятиборца с неожиданной болью вошла мысль о пожизненной преданности своему сыну и еще о том, что какие бы житейские перемены в его, кургановской, судьбе ни произошли, формула его отношения к сыну и сына к нему не изменится никогда: сын всегда будет ему сыном, а он ему — отцом. Биологическая решетка этой формулы с момента появления сына на свет не могла уже быть изменена никем. Жена могла перестать быть ему женой и остаться для него только матерью его сына, а сын в любых ситуациях оставался его сыном, только его сыном.)

Тук-тук, тук-тук. тук-тук… Косино, Красково, Отдых…

В тот второй год из жизни на даче по Казанской дороге по воскресеньям Курганов обычно с самого утра уходил с сыном в лес и поле. Сажал его, маленького и почти невесомого, к себе на плечо и, поддерживая одной рукой, шел через весь дачный поселок.

Когда они подходили к опушке леса, сын требовал опустить себя на землю и, увидев первый попавшийся одуванчик или ромашку, показывал на них указательным пальцем и, повернувшись к отцу, спрашивал:

— Гиб?

— Нет, это не «гиб», — отвечал Курганов, — это цветок.

Он срывал одуванчик, сдувал пушистые семена и, показывая голый стебель, говорил:

— Какой же это гриб? Разве можно было бы с гриба так легко сдуть шляпку?

Мальчик, заложив руки за спину и наклонив набок голову, молча смотрел на отца, как бы говоря, что никаких убедительных аргументов в защиту своей версии о сходстве между одуванчиком и грибом он, естественно, привести пока не может.

Любимым занятием в то лето в поле было кувыркание на копнах сена. Сын тащил Курганова за руку к первой же встретившейся по дороге копне, Курганов поднимал его и ставил ногами к себе на плечи, после чего он должен был сосчитать до трех — «раз, два, три!» — и, повернувшись и чуть наклонившись боком к копне, чувствуя, как обмирает от восторга у него на плечах маленький человек, легким и осторожным движением сбросить его на сено.

Сын падал на спину, заливался радостным смехом, дрыгал от счастья ногами, требовал, чтобы отец лег рядом с ним на копну, забирался на него верхом, и начиналась игра в дикого, необъезженного мустанга, который должен был много раз сбрасывать с себя смелого и упорного всадника, поставившего перед собой совершенно ясную цель: уморить, но объездить непокорную лошадь.

Когда мустанг начинал наконец просить о пощаде, смелый всадник съезжал ему на самую шею, терся щекой о щеку, целовал в ухо и ложился рядом, около самого лица, стараясь обязательно дотронуться носом до отцовского носа, после чего всадник требовал рассказать сказку.