Разрушение храма

Да, вспоминалось мне обо всем этом, но писать повесть я почему-то начал с того самого дня, когда я впервые увидел Гребенюка (он уходил один на два дня в тайгу на оленях, в маленький, прикидочный маршрут, я попросил его взять меня с собой, и в эти-то два дня в тайге мы и договорились о нашем будущем, большом, плановом маршруте, в котором Петрик Кривулин погиб, а Кланя Кривулина умом тронулась, а сам Гребенюк срок заработал, а я, столичный журналист и бывший супермен, «герой древней Эллады» и нашего времени одновременно, тоже чуть было не загнулся — цингой заболел, половину зубов потерял, а после маршрута за нож стал хвататься, Петрикова папашу хотел пришибить…).

Что с нами произошло тогда? Почему мы заблудились? Кто на нас все наши несчастья начал сыпать — бог, рок, судьба, провидение? Может быть, какие-нибудь древние алмазные духи или алмазные джинны, которые столько лет прятали от людей в тайге свои кимберлитовые трубки, окутывая их едкими лиловыми туманами умирающих гейзеров, обрушили на нас свой гнев? Может быть, они, узнав, что к их тайне вместе с геологами подбирается журналист, который разнесет потом эту тайну по всему свету, решили уничтожить наш отряд, чтобы сохранить свою тайну в секрете, но что-то у них там такое произошло, какая-то неувязка получилась, и они все перепутали, все наоборот сделали: сначала Петрика прикончили, потом Кланю, потом Гребенюка, а до меня, до главного своего врага, так и не добрались.

А может быть, свою кару для меня они решили до Бейрута приберечь, до той ночи в Париже? Чтобы не все так гладко и сладко у меня в жизни получалось — спорт, университет, Великие Луки, газета, Якутия, книга, деньги, Бейрут, Рим, Париж, а?

Одним словом, взялся я писать свою повесть, начиная со знакомства с Гребенюком, но сам Гребенюк у меня с первых же страниц получаться почему-то стал не таким, каким он в жизни был, а каким-то другим — более возвышенным, что ли. И Петрик стал другим получаться, и даже Кланя. Почему это произошло — я, конечно, точно объяснить не могу. (Гребенюк, например, в одном из писем из тюрьмы написал мне, что мы сбились с дороги из-за того, что в отряде была нездоровая обстановка: каждый хотел быть лучше, чем он был на самом деле, каждый хотел «показаться» перед корреспондентом из Москвы, и в первую, мол, очередь хотел «показаться» он сам, Гребенюк, а тут еще рация испортилась и Клавка оказалась беременной — и пошло, и поехало…)

Может быть, и я в повести тоже хотел всех сделать лучше, чем они были на самом деле? Хотя перед кем мне-то было «показываться»? Перед главным редактором своим? Может быть, может быть…

Внешне Гребенюка я почему-то изобразил похожим на себя — превратил его в бывшего спортсмена. Петрика, обжору и бабского страдателя, сделал этаким романтическим юнцом. Кланю, бабенку в общем-то глупую и недалекую, тоже представил почему-то в образе некоей возвышенной особы, тайно влюбленной в нового, романтического Петрика.

И вот только для меня самого в повести места не нашлось (в те времена журналист для литературного произведения был явно неподходящей фигурой).

Но зато все свои мысли и чувства я отдал Гребенюку (в повести у него, конечно, другая фамилия была). Даже отношения с собственной женой (тайные настроения по этому поводу и все свои сомнения) доверил я Гребенюку. Все-все, вплоть до того самого нашего разговора в машине, когда она меня во Внуково провожала.

И может быть, именно потому так и понравилась повесть моя кинорежиссеру, благодетелю моему, что главный герой ее как бы сразу на двух живых людей был похож — на Жорку Гребенюка и на меня самого, а? И даже не столько на меня такого, каким я был на самом деле, сколько на такого, каким мне быть хотелось.

Петрик и Кланя тоже вроде бы ничего получились. «Это же абсолютно живые современные молодые люди! — кричал мой благодетель на обсуждении моей повести в Доме кино. — Это современная молодежь с ее абсолютно новым, раскованным отношением к вопросам любви и секса!» (Я вообще-то много в южных отрядах таких романтических пар встречал. Приехали в Якутию из центральных областей, приехали вдвоем — заработать денег на будущее, испытывают, безусловно, симпатии друг к другу, но держат их в тайне — иногда даже не показывают виду, что знают друг друга.)

Одним словом, написал я повесть, но в газете нашей опубликовать ее так и не удалось. Главный наш в го время уехал в длительную командировку в одно иностранное государство.

6

Отнес я повесть в журнал. И что удивительно — звонят мне через неделю и говорят — повесть вашу будем печатать в следующем номере. Я думал, что разыгрывают, но нет — выходит очередной номер, и в нем вместе с моей фотографией действительно напечатана повесть.

А тут как раз и книга моя о Якутии вышла. Получил я деньги, уплатил за путевки и отправился в Ливан.