Разрушение храма

Золотистый купол собора по-прежнему близко и выпукло мерцал в окне. Ребристая желтая луковица, опираясь на круглую траурную колоннаду, словно парила над погруженным в темноту главным массивом здания храма. Статуи ангелов над каждой колонной как бы продолжали гармонию колоннады, усиливали ее, приближали к завершению. «Гармония, — подумал Курганов, — завершенность… Вот что ушло из моей жизни. Мир разорван вокруг меня и внутри меня. Электрическая цепь разомкнулась у меня в душе. Магнитное поле из сердца ушло. Ко мне никто не тяготеет. И я тоже ни к кому… И купол моей жизни ничем не освещен. Ничем и никем. Он в темноте… А люди должны тяготеть друг к другу. Их должно притягивать друг к другу. Как звезды».

— Бред, — вслух сказал Курганов и откинулся на спинку кресла. — Хватит нести бред. Уши вянут.

16

Нет, подумал Курганов через несколько секунд, это не бред. Без этого нельзя. Цепь должна быть восстановлена. Я не смогу без этого… Я должен чувствовать, ощущать себя в этом магнитном поле. И его в себе… Нужно жить для кого-то и для чего-то. Обязательно… По-другому нельзя. Иначе невозможно. Все улетает в трубу, если иначе… Человек не может жить без магнитного поля в сердце, с разорванной цепью в душе. Человек должен нажимать на выключатель — и чтобы другой человек загорался. Как лампочка.

Он качнулся в кресле — желтая луковица Исаакиевского храма вздрогнула и поплыла в сторону. Курганов сел прямо, нагнулся вперед. Купол собора медленно падал в окно. Курганов закрыл глаза, откинулся назад.

Нет, нет, подумал он, я никуда не полечу. Ни на какой Марс.

От предательства не спасешься нигде… Мне нужно в Москву к сыну. Мне сейчас нужно… Ощутить свою плоть продолженной, свою кровь — реализованной в другом человеке. Понять, что одно по крайней мере дело на земле я сделал не зря… Он-то, мой сын, он меня не предаст. Что бы ни случилось, в какую бы пропасть ни провалилось все — к дьяволу в преисподнюю, к чертям собачьим, на Марс, — он всегда будет моим сыном, а я его отцом. Эту формулу не сможет опрокинуть никто. Она вечна (по крайней мере, для нас двоих, пока мы живы). Может быть, только в ней, в этой формуле, и нужно искать сейчас лекарство и спасение от предательства?

Курганов с трудом открыл глаза. Золотистый купол Исаакия искрился, плавал в сиреневых разводах бьющего снизу пламени. Значит, все-таки стартуем, подумал Курганов. Значит, все-таки отлетаем на Марс или куда-то еще — хорошо бы поближе…

Космический яйцевидный корабль окутался фиолетово-багровыми клубами паров. Купол собора вспыхнул и исчез. Взорвался.

17

Курганов летел над землей… Внизу, насколько хватало глаз, от горизонта к горизонту простиралась унылая, однообразная пустыня, ярко освещенная желтым, полуденным солнцем.

Иногда пустыня превращалась в большие пологие холмы, усеянные редкостойной лиственничной тайгой. Лиловые испарения гейзеров поднимались из долин. Каменистые могильники — остатки древних горных стран — темнели на склонах холмов. Иногда холмы стягивались друг к другу, превращаясь в горы, одевались гранитами и базальтами, громоздились снеговыми вершинами. Трубный звериный вой раздавался в лесистых ущельях, рубиновым светом мерцали кратеры вулканов, потоки раскаленной лавы устремлялись вниз, сметая на своем пути деревья и камни.

Потом все успокаивалось — вулканы оставались позади, горы постепенно превращались в холмы, холмы — в пустыню, и снова желтый песок, освещенный прямым полуденным солнцем, струился внизу от горизонта к горизонту, убегая назад унылой и однообразной бесконечностью, застывшей в своей безнадежной неподвижности намертво и навсегда.

18

Вдали блеснул белой колоннадой Парфенона афинский холм. Курганов подлетел к Акрополю, осторожно приземлился около выщербленных ветрами и временем руин. Развалины храма, стоявшие в центре холма без крыши, с обвалившимися углами, с истлевшими портиками и горельефами, с рухнувшими, может быть, уже тысячу лет назад вниз пролетами и пилонами, были похожи на голову мифологического титана, еще не успевшего снять после битвы боевой шлем (покрытый вмятинами от ударов вражеских мечей), еще не вытершего кровь со многих ран на лице, со многих старых и новых шрамов.

Между колоннами Парфенона было видно в проломах стен мягкое и синее южное древнегреческое небо. Колонны, в отличие от крыши и стен, были почти не разрушены. («Колонны держали на себе всю тяжесть храма, — подумал Курганов, — поэтому они и сохранились. Значит, чем больше нагрузка, тем выносливее ты становишься. Чем больше на тебя давит, тем крепче тебе надо быть».)