Разрушение храма

Курганову необычайно «повезло». Без неожиданного и резкого обострения международной обстановки на Ближнем Востоке, без «помощи» Шестого американского флота, взявшего на прицел Бейрут, без вмешательства мировой прессы, взвинтившей ливанский кризис, накалившей ближневосточную проблему до предела, — без всего этого, конечно, не возник бы во всем мире такой пристальный интерес к Ливану вообще и к Бейруту в частности.

«Но и сам я вроде бы не оплошал, — думал Курганов, размышляя надо всем происшедшим. — И главное, безусловно, было в том, что я с самого начала своих выступлений о Ливане взял правильный тон. Без официоза, без протокола, без набивших оскомину общих, дежурных обличений загнивающего капитализма и империализма. Я просто рассказывал о том, что сам видел там и чувствовал. Я просто выразил словами все те ощущения и настроения, которые возникают у человека, впервые попадающего в необычный для него капиталистический мир, который может и сбить с толку, и ошеломить, и напугать, и восхитить. Я правильно сделал, что начал свои выступления с рассказа о гибели «Шампильона». История гибели полутора тысяч человек в трехстах метрах от родного берега, на глазах у своих родственников, на глазах детей, жен, матерей, братьев, мужей, отцов, — эта история, конечно, на многих произвела впечатление, а некоторых (как они писали в своих письмах) даже потрясла…»

Да, прав был главный — все дело в правде. Правда — это глубина… После рассказа о «Шампильоне» число моих слушателей, думал Курганов, увеличилось, наверное, в десятки, если не и сотни раз. И я мог после «Шампильона» говорить с ними на любые политические темы, они уже доверяли мне и внимательно слушали все, о чем я говорил. Картина гибнущих из-за страховой премии парохода людей — это образ алчности западного мира, образ бесчеловечных крайностей, до которых могут дойти люди, живущие только по законам денежных отношений. У нас это, конечно, невозможно. И поэтому эта история так взволновала наших зрителей, слушателей и читателей. Она взволновала их своей незнакомостью, своим трагизмом. Поэтому такими популярными и стали сразу мои выступления и передачи… Да, я правильно сделал, что начал именно с гибели «Шампильона».

Я вообще многое сделал правильно за последнее время, подумал Курганов. Я правильно вел себя в Дамаске и Халебе, когда узнал, что она влюбилась в Него (а ведь мог бы и не сдержаться и ударить Его тогда, в Халебе, в армянском клубе, когда она начала чуть ли не целовать его). Я правильно поступил на Новый год в Бейруте, когда ушел из посольства на пляж, упал в море и рубил баттерфляем метров двести от берега — устал, остыл в воде, сбросил с себя напряжение, и все прошло…

Но правильнее всего я, безусловно, вел себя в Париже. (Может быть, поэтому я так часто и возвращался туда во сне и в своих мыслях.)

Нет, нет, я вел себя правильно. Я сдержался. Я ушел в Париж. Я ушел из гостиницы на свидание с городом любви и революций. И Париж спас меня. Париж примирил меня с моим несчастьем, с моей бедой. Вот поэтому я так часто и возвращаюсь туда во сне и делаю круги над городом, словно что-то забыл, оставил, потерял там и теперь тщетно стараюсь найти, отыскать и кружу над Парижем, кружу…

Когда-то, пять с половиной лет назад, моя жена (тогда еще моя будущая жена) сказала мне перед моим отъездом в Великие Луки на практику, что я должен наконец выйти из своего затянувшегося детства — бросить спорт, бросить писать стихи и показать всем, что я могу стать первоклассным журналистом.

И я послушался ее тогда. Оборвал все со спортом. Перестал писать стихи. И хорошо провел свою производственную практику, — из центральной московской газеты даже заметили меня.

В то лето я послушался совета своей будущей жены и уже во время своей студенческой практики действительно стал хорошим журналистом.

Но по-настоящему первоклассным журналистом я стал, конечно, только после Ливана, куда поехал тоже по совету своей жены. Она очень хотела, чтобы меня назначили собственным корреспондентом за рубеж и чтобы на эту заграничную работу я поехал бы вместе с семьей (с ней и с сыном). И кажется, это ее желание сейчас уже близко к осуществлению.

Вот такие дела. Слушаться надо советов своих жен. И все будет в порядке.

31

Так думал и рассуждал Курганов накануне отъезда на постоянную работу за границу, анализируя свою жизнь и оценивая свое состояние и свое положение, которого он достиг за первые двадцать восемь лет своего пребывания на земле.

В общем и целом он был удовлетворен итогами этих двадцати восьми лет (во всяком случае, он не хотел бы прожить их как-то очень уж по-другому, совершенно непохоже на ту свою жизнь, которая уже состоялась).