Разум

Наконец калитка была готова, повешена и смазана, я несколько раз отворил ее и затворил и почувствовал себя совсем как отец, когда ему удавалось сделать полезное дело. Казалось мне, что на этом его дворике я даже выгляжу как он. Да, на минуту мне показалось, что это не я стою, а мой отец. И когда пришла из школы дочка, калитка, мною починенная, была для нее такой же естественной вещью, как в свое время и для меня поделки отца. Я стоял, сгорбившись у дерева, и размышлял, хорошо или плохо воспитываю ребенка. Должен ли я обратить ее внимание на эту калитку или нет.

Пока я любовался делом рук своих и представлял себе, как был бы доволен моей работой отец, соседка с верхнего участка, та, у которой два парника, успела залатать в проволочной сетке дыру, через которую ходят кошки от нас к ней и обратно. Я надеялся, что дыру она не заметит, ибо осторожно вырезал ее на уровне глаз — кому придет в голову, что в этом месте может кто-то пролезть. Но соседка, верно, кошку выследила и лаз уничтожила. Такая скаредность меня взбесила. Я стал думать, как отомстить этой тетке.

А все дело в том, что к нам ходили лишь определенные кошки — те, к которым наши собаки привыкли, когда еще были маленькими и у меня хватало терпения объяснять им, что кошек трогать нельзя. Собаки запомнили их, и кошки от верхних и нижних соседей этим пользовались, когда за ними гонялись здоровенные коты. Они вбегали к нам, опасливо косясь на собак, хотя те и не обижали их, и прошмыгивали в наш сарай. Наши собаки не пропускали к нам чужого кота — облаивали его даже на приличном расстоянии.

Сейчас в соседский двор возвращалась кошка Люция, но нашла свой проход залатанным. Беспокойно забегала туда-сюда. Надо заметить, что она беременна и едва волочит свой живот. Устроил я ей на нашем чердаке местечко, постелив старую перину, кинул туда шматок мяса и налил молока — пусть себе спокойно рожает. Но Люция привыкла к другому дому: мясо съела, молоко выпила и побрела к лазу.

Я взял ее и перенес в хлевушок, откуда она могла перепрыгнуть к соседям. Обидно, конечно, что Люция не хочет рожать у нас, но, с другой стороны, мне же лучше — не придется топить котят. Впрочем, возможно, Люция еще одумается и придет котиться к нам.

По календарю весеннее равноденствие было 19 марта. Но когда я сказал об этом жене — она не поверила. Мы вступили в дискуссию по астрономии, в результате которой выяснилось, что жена не знает, где юг. Стало быть, зря я объяснял ей солнцестояние и долготу дня. Конец дискуссии был весьма унылым, так как я сам не мог уяснить себе, почему срок весеннего равноденствия каждый год смещается. Выходит, и я не семи пядей во лбу.

А двадцатого выпал снег. И ночью снежило. Утром, надев халат, я пошел расчищать дорожку — боялся, что снег примерзнет и тогда уж по ней не пройдешь. Этот урок я получил еще в начале года: хлопнулся на льду, и правая рука болела у меня, пожалуй, с месяц. Даже одеваться было невмочь. Боли уже прошли, но над ключицей осталась шишка, которая непосвященному человеку может напоминать — если он поглядит на меня с одного боку — большую, как у культуриста, мышцу, эрго, поэтому даже не скажешь, что шишка неэстетична. Где-то я читал, что Леонид Андреев написал рассказ о купце, заболевшем раком от удара в плечо.

Любопытно, когда я впервые услышал об этом, рака и смерти я боялся больше, чем сейчас. Сейчас я, пожалуй, стал мудрее — смерти уже не боюсь, хотя вполне вероятно, что умру от рака, как мой отец и его мать Франтишка. (Она умерла в августе 1945-го.) Помню, как одно время я боялся работать сцепщиком. Пошел трудиться на шахту, а там мне предложили, поскольку до этого был студентом, определиться на более легкую работу при горняцком транспорте, на поверхности, а точнее, со сцепщиками. Железнодорожные вагоны приводили меня в такой ужас, что я предпочел трубить под землей. Там заполучил язву двенадцатиперстной кишки, и меня отослали домой. (Когда я отправился на рентген, у меня не было ни копейки. Товарищи по работе не изъявили ни малейшего желания дать мне денег на трамвай, и я пошел в медпункт пешком — путь неблизкий, семь километров. Отправился я туда натощак и на обратном пути уже вконец осатанел. Сел без билета в уголок трамвая, закрыл глаза и так доехал до общежития. Мне уже было все равно, накроют ли меня с поличным кондуктор или контролер. Голод переборол последние остатки страха и стыда. Я даже не думал о том, что скажу, коли явится контролер. А дома ничтоже сумняшеся открыл шкаф соседа и наелся из его запасов. Сотоварищи знали меня и никак не могли заподозрить, что я способен взять что-то чужое. В комнате был у нас один объедала. И тот парень, у которого я съел кусок хлеба и колбасы, вечером долго и угрожающе глядел на него, а потом сказал:

— Ничего не поделаешь, придется потопать в скобяные товары и купить здоровенный висячий замок. Только вот боюсь, одной ненасытной утробе и замок не помеха. Это уж такая порода. Единственное, чем можно обротать обжорство, — это выбить такому козлу зубы и поломать ребра. Тогда, надеюсь, будет порядок.