Разумное животное

Мэгги подложила руки под голову и снова вытянулась. «Как Лизбет может быть утомительна, бравируя своей мужеподобной наглостью! Кажется, ей упорно хочется доказать, что она — мужчина. Арлетт и я, мы обе одинаковые, маленькие и женственные. Не удивительно, что Севилла набросился на нее, когда я его отвадила». Мэгги потянулась, закрыла глаза: перед ней на кровати сидел Боб, такой элегантный, такой утонченный, — он никогда не клал ногу на ногу; он выпрямился во весь рост, высокий, изысканный, как все длинноногие мужчины; он был во фраке, в ослепительно белой манишке, темные волосы на красивой и породистой голове были набриолинены. Он подал ей руку: ее окутывало восхитительное облако фаты, они выходили из церкви; чтобы обвенчаться с ним, она должна была переменить веру; тетя Агата, обессилев, сидела в старом кожаном денверском кресле, а она — у ее ног, пытаясь ее утешить: «Мэгги, не говори мне, что ты обвенчаешься по обрядам этих папистов». — «Мы с Бобом вместе переменили веру, отец Донован благословил нас. Голубоглазый, с крепкими, белыми, кривыми зубами ирландца, отец Донован был очень добр; церковь — новая, сверкающая белизной; я появляюсь на паперти, маленькая и изящная в своей белой фате, и рядом со мной Боб, такой красивый, такой стройный, моя рука дрожит в его руке, мы страшно взволнованы, щелкают фотоаппараты, подходит Севилла, он в куртке, у него седые виски и лицо кастильского дворянина. „Мэгги, — дрожащим голосом обращается он ко мне, — желаю вам всего…“ Договорить ему не удается, губы его сжимаются, я вижу в его черных глазах слезы. В это мгновенье Арлетт бросает на него взгляд и обо всем догадывается, ее лицо сразу же дурнеет и блекнет, становится старым и вульгарным, я испытываю к ней огромную жалость, сжимаю Севилле руку и шепчу на ухо: „Амиго, если вы меня любите, подумайте о ней“».

Арлетт встала.

— Садитесь, Лизбет, — указала она на стул.

Сама она с терпеливым и сдержанным видом устроилась на другом стуле метрах в двух от Лизбет. Лизбет смотрела на Арлетт, она оробела; грация ее всегда пугала. А каждый изгиб тела Арлетт обладал таким редким совершенством, она была такой маленькой и хорошенькой, что охватывало желание взять ее, как ребенка, на колени. От нее, как от ребенка, исходило очарование недоступности. Молча она смотрела на вас своими спокойными глазами, даже то, как она молчала, составляло часть ее тайны. Она была такой милой и простой, что с первого взгляда казалось, будто к ней легко подступиться. Но так только казалось. Она словно пряталась в крепости безмолвия. Но не только это. Лизбет чувствовала, что Арлетт навсегда останется для нее недосягаемой. У Лизбет возникало ощущение, будто Арлетт укрывают мощные стены, за которыми она живет со своей улыбкой, глазами и красивым телом в грубом мире мужчин.

— Арлетт, — заговорила Лизбет тихим, дрожащим голосом, — мне ужасно неприятно вмешиваться в чужие дела, но в конце концов вы знаете, как я люблю вас. Мы подруги, я должна все вам высказать. Я не выполнила бы своего долга, если бы, глядя, как вы вступаете на опасный путь, не крикнула бы вам: «Берегись!» Вы сами должны ясно отдавать себе отчет, что путь, который вы выбрали, ведет в тупик. Одно дело, если б это был какой-нибудь ваш ровесник вроде Майкла или Питера. Подумали ль вы, что он старше вас на двадцать пять лет, — когда вам будет сорок, ему будет шестьдесят пять, когда вам будет пятьдесят, ему — семьдесят пять. Это безумие, простые цифры это доказывают.

Арлетт недоуменно взглянула на нее.