Разумное животное

— Точно! — воскликнул Севилла. — Я хорошо знал, что могу рассчитывать на твою память. Именно тебе я сказал эту фразу. И знаешь где? На террасе бунгало; ты накрывала на стол, а я покачивался в кресле-качалке, читая «Нью-Йорк таймс».

— Бунгало! — удивилась Арлетт. — Какая мерзость! Это значит… — Глаза ее широко раскрылись, она побледнела, спрятала в ладонях лицо и горько зарыдала. Правой рукой Севилла обнял ее за плечи и привлек к себе.

— О, какой стыд, — всхлипывала она, — какая гнусность, какое презрение к людям! Это то же самое, что рассматривать нас в лупу, как насекомых. И что же ты обнаружил?

— Ты думаешь, — спросил Севилла, сверкая глазами, — что я начну играть в сыщиков и ощупывать стены, чтоб найти дерьмовые штуковины этих трусов? Я подам в отставку, я ни за что не прощу им этого унижения. Мне осточертело, что за мной следят, наблюдают, препарируют меня. Скоро они начнут считать, сколько раз я побывал в сортире, чтоб узнать, не расстроен ли мой желудок и не повлияет ли это расстройство на мою лояльность Соединенным Штатам Америки. Что за нелепое положение! Ведь я стал ученым прежде всего потому, что хотел вырваться из тех джунглей, в которых мы живем. Хотел, чтобы ко мне не лезли с политикой и политиканами. В моих глазах единственное чистое дело — это бескорыстный поиск истины. И вот я именно из-за моих исследований оказался в этом дерьме, вынужден выбирать эту политику, а не другую, мне грозят испортить карьеру и даже репутацию, если я не буду безоговорочно поддерживать правительство и его цели, цели, заметь это, о которых мне ничего не известно. Впрочем, да и кто о них знает? После ухода Майкла я начал читать газеты и не вижу в них ничего, кроме вопиющей лжи. У всех на устах лишь одно слово «мир», и каждый день они продолжают эскалацию. Кто знает, как Джонсон намеревается в конце концов поступили с Китаем, кто действительно может сказать это? Но мне-то что за дело до всех этих махинаций? Я не специалист по международным проблемам, я зоолог. Почему же я обязан непременно вмешиваться в ту сферу, где я некомпетентен?

Резким движением он встал, вошел по пояс в воду и нырнул, тотчас же вынырнул и повернулся к Арлетт. Она смотрела на него с какой-то робкой, натянутой улыбкой.

— Ты идешь?

Она покачала головой.

Он перевернулся на живот, вытянул веред собой руки и начал бить по воде ногами. Через несколько секунд он поднял голову и спросил:

— Продвигаюсь?

Она вдруг рассмеялась:

— Нет, милый, нет, совсем не продвигаешься.

— Ну что ж, — неожиданно добродушно сказал он, — значит, это доказательство того, что мое дрыганье не создает поступательного движения.

Он вышел на берег, вынул из заднего кармана шорт расческу, сел рядом с Арлетт и тщательно причесался.

— Ты не представляешь, как мне теперь легко, когда я решил бросить все. Тем хуже для славы и тем лучше для Лоренсена. Нет, я не скромничаю, — продолжал он, помолчав. — Я знаю, что осуществить межвидовую коммуникацию — это большое дело, великая победа человека, которая будет иметь моральные, социальные, философские, даже религиозные последствия. А для дельфина какой это громадный скачок, — овладев человеческим языком, он приобщится к разуму людей.

Он прижался плечом ж плечу Арлетт.

— Ты ничего не скажешь? — спросил он.

— Я слушаю тебя, — ответила Арлетт. — Хочу разобраться, правильно ли я поняла твое решение.

— Разве ты не согласна с ним?

— Возможно, нет, — ответила она, — вернее, не совсем согласна.

Он посмотрел на нее, секунду помолчал и вдруг порывисто заговорил:

— По-моему, никогда не будет хороших отношений между ученым и государством, никогда! Их точки зрения слишком различны: для ученого наука — это познание, а для государства — нечто совсем иное. Для государства наука — это путь к могуществу. Ученый для государства — всего лишь робот, которому оно платит, чтобы достигнуть этого могущества. А поскольку государство платит, оно и требует от робота полной покорности своим целям. Ученый считает себя свободным, потому что ищет истину, однако на самом деле он, сам того не подозревая, завербован, приручен, пленен. Так вот, я кладу конец этой неволе, хватит! — резко повысив голос, закончил Севилла.

Наступило молчание.

— Однако, милый, ты забываешь об одном. Фа принадлежит лаборатории. Бросить лабораторию — значит бросить Фа. Этого делать нельзя. Ведь теперь Фа — личность.