Разведка уходит в сумерки

— Разрешите остаться пошерстить эту сволочь, — Валерка кивнул в сторону заводи.

— Зачем? — недоуменно спросил сержант.

Задание было выполнено, контрольный пленный, да еще такой ценный, взят, можно спокойно возвращаться домой. Зачем же поднимать тарарам, который может выдать разведчиков и провалить удачный поиск?

Валерий понял эти невысказанные соображения сержанта и, наклонясь к его лицу, с вибрирующими, грудными нотками нетерпения и еще каких-то бурных, но тщательно сдерживаемых чувств прошептал:

— Стану шерстить только после того, как вы начнете переправу, а до этого — могила и черный гроб. — И так как сержант все еще молчал и в этом молчании ощущалось скорее осуждение, недоверие, чем понимание, Валерий с сожалением и горькой обидой разочарования протянул: — Эх, сержант, сержант, — и махнул рукой.

Дробот дернулся. Первое, что ему захотелось, — оборвать зарвавшегося подчиненного, заставить его покориться командирской воле, словом, прекратить весь этот базар на «ничейной» земле. Он уже набрал воздуха, чтобы резко, раз и навсегда одернуть строптивого паренька. Но сделать этого не смог. Помешало то, что он уже знал о Валерке, и то необыкновенное, еще не до конца понятое, что жило в нем и что, несмотря на непонятность, все-таки нравилось Дроботу, потому что оно было безусловно чистым и ярким. И вместо того чтобы оборвать Хворостовина, сержант отрывисто, запальчиво спросил:

— В одиночку?

Валерка пожал плечами:

— Меньше потерь… в случае чего. Но если боитесь прокофьевского варианта, можно оставить Потемкина. Он согласен. Я говорил с ним.

И тут прорвалось то, что уже было в сержанте, — злость:

— А если ранят?

Валерка пристально посмотрел в сержантские, яростно и презирающе горящие глаза и кивнул:

— Понятно… Идем с Потемкиным, — и вдруг, прихватив Дробота за рукав, шепнул: — Спасибо.

Возвращаясь к берегу, Дробот убеждал себя, что поступил правильно — заварушка, которую собирался поднять Хворостовин, прикроет отход поисковой группы и поможет доставить драгоценного «языка». Но в то же время он понимал, что, хотя тактически его решение, может быть, и оправданно, принимал его не он. Запоздалые рассуждения сержанта могли служить оправданием перед Андриановым, другими начальниками, если они спросят, почему он поступил так, а не иначе, но только не перед самим собой.

Поступить же иначе Дробот не мог. Валерка рвался в бой, и, по-видимому, у него были какие-то свои, очень веские причины, совпадающие с исполнением воинского долга. Приказ они выполнили. Так почему же не учесть и эти, еще не известные причины?

Лейтенант Андрианов действительно спросил Дробота о Потемкине и Хворостовине и поморщился, когда сержант объяснил, что он оставил бойцов для прикрытия поисковой группы.

— Можно было обойтись без этого. Не нужно рисковать людьми. Словом, мне это не нравится.

Вероятно, он отменил бы приказ Дробота, но в это время неподалеку взлетела осветительная ракета, пролетела медлительная стайка трассирующих пуль, а потом отрывисто пророкотал пулемет.

— Ну вот, начинается, — буркнул Андрианов. — Черт знает что, сержант, — и недовольно скомандовал: — По лодкам.

Сзади, возле самых немецких траншей, слышался встревоженный говор, в небо взвилось уже несколько ракет. Лодки стали выходить на стрежень, и мертвенный свет ракет вырисовывал их на аспидной черни воды со всеми деталями и подробностями. «Не прорвемся!..»

Сказать так не сказал никто, но подумал каждый: слишком уж заметны были лодки и люди в них.

Но вот трескуче и слаженно ударили автоматы, грохнули разрывы гранат, и было видно, что им никто не отвечает. Пулеметы били еще наугад, прочесывая местность. А автоматы неистовствовали. Внезапно, покрывая нарастающий шум боя, горько и обиженно прокричала лошадь. Этот крик — вопящий, ни на что другое не похожий — больно стегнул по нервам. От бухточки на всем скаку вынеслась двуколка, покрасовалась мгновение над обрывом и, облитая все тем же мертвенным светом ракет, грохнулась вниз. Ни всплеска, ни шума никто не услышал — бой разгорался.

Он шел почти до полуночи, потом постепенно стих. Всю ночь разведчики не уходили с берега, ожидая Потемкина и Хворостовина. Черная вода была глянцевито покойна, и солдаты, жадно затягиваясь цигарками из рукавов, настороженно молчали.