Разведка уходит в сумерки

Сашка устало махнул рукой: «Замолчи» — и снова торопливо подложил ее под голову. Перед глазами опять встало море и дальний, еле заметный степной берег.

— Аж не верится, что такое может быть в жизни, — выдохнул он.

Валерий не засмеялся, он серьезно посмотрел на Дробота, и тот понял Хворостовина. Пряча смущенную улыбку, протянул:

— А вот у нас соловьев нет…

— Вы сами-то, сержант, откуда? — спросил Хворостовин, и тут только Сашка вспомнил, что Дробот никогда не рассказывал о себе, никогда не говорил, откуда он и что делал до армии. Теперь он с острым вниманием прислушивался, гадая, ответит сержант или нет. Но, видно, и сержантское сердце было тронуто и вечером, и соловьем, потому что ответил он мягко, едва приметно улыбаясь:

— Из Забайкалья.

— То-то, я смотрю, скуластый. — И, прослушав очередное соловьиное коленце, Валерий уточнил: — Геройское у нас трио собралось — казачье. Ну а что после войны собираетесь делать?

— Не знаю, — уклончиво ответил Дробот, — была одна думка… Но не знаю. А ты?

— Я? Буду офицером, — твердо, как о давно решенном, сказал Хворостовин.

К ним подползли другие разведчики; перевертываясь с боку на бок, подкатился и лейтенант Андрианов. Отрывистый разговор вполголоса, на намеках и недосказках, колыхался, как костер на ветру: зальются соловьи — притухнет, примолкнут — затрепещет опять. Начисто ушли звания, прошлые заслуги, будущие испытания. Впереди замаячила мирная жизнь, но какая она, — оказывается, почти никто не знал. Только немногие успели поработать и приобрести специальность, да и то не ту, которая пришлась бы по душе.

— Был я слесарем, — сознался Дробот, — а душу к моторам тянет.

Выяснилось, что лейтенант Андрианов, кадровый офицер, тоже не успел поработать.

— Воевать я вроде научился, — с виноватой улыбкой сказал он и сразу от этого стал роднее и ближе. — А вот что буду делать после войны — не знаю. — Подумал, вздохнул: — Если из армии уволят… Я армию люблю.

— А у нас, — усмехнулся Сашка, — некоторые в офицеры собираются и не думают, что могут уволить.

Хворостовин резко дернулся:

— Ты чудак, Сашка! Ты представляешь себе, что после войны сразу настанет мир и благоденствие? А я убежден, что и после войны армия нам потребуется, потому что есть капитализм. Он не очень добренький, — Валерий кивнул в сторону передовой. — Не забывай — это тоже капитализм.

И так странно было слышать это определение на войне, где все понятия заменило слово «фашизм», что ребята задумались, но соловьиные коленца не давали думать — они тревожили и манили куда-то.

— Ну а ты кем после войны будешь? — спросил Хворостовин.

— Я? — удивился Сашка. — А кем был. Слесарем-наладчиком. Могу электриком. Словом, на завод. Лишь бы война кончилась, а там я себе дело найду.

И потому, что медлительный Сашка сказал это запальчиво, все рассмеялись и снова погрустнели. Ведь один только Сиренко был подготовлен к мирной жизни.

— Он и поваром может быть, и радистом…

Даже Валерий посмотрел на Сашку с тем подчеркнутым уважением, с каким смотрел в первый день их знакомства. Но не удержался и, навалившись на Сиренко, дурашливо прижимая его, шумел:

— Этот у нас профессор! Энциклопедист!

— Отставить, — негромко приказал Андрианов. В дело вступил третий соловей, потом четвертый, и вскоре весь орешник и дальние кустарники и, кажется, весь лес зазвенел, защелкал, засвистел.

Такого еще не слышал никто, и все примолкли, слушая пение, ощущая, как выпадает роса, замечая, как медленно уходит ввысь и нежно зеленеет небо. Теперь пришла не грусть, не раздумье, а удивительная полнота ощущений, полнота жизни, когда каждый нервик и каждая жилка хотели жить, за что-то бороться, к чему-то стремиться. И с этим ощущением — радостным и немного стыдным, благодаря своей необычности, но таким, что даже стыдом этим было приятно покрасоваться, — взвод возвращался в свое расположение. Уже на подходе к нему лейтенант Андрианов поравнялся с Хворостовиным и очень серьезно сказал:

— Мне тоже кажется, что вам следует пойти в офицерское училище. В вас есть что-то…

— Не знаю, что у меня есть, но если не убьют и не покалечат, товарищ лейтенант, офицером я стану обязательно.

Никогда еще взвод не был так по-хорошему спаян, никогда не были так хороши ребята, как после этого соловьиного вечера.

* * *

Реку форсировали ночью, под прикрытием сильного артиллерийского и минометного огня — пехотинцы в это время делали попытку отвоевать плацдарм на западном берегу. Им это не удалось — в решающий момент экономившие боеприпасы немцы не поскупились, и подтянутые к реке переправочные средства снова укрылись в протоках. Пехотинцы ругались и не знали, что в это время взвод разведки по глухим болотистым тропам пробирался через линию фронта.

К утру вышли в заданный район, и лейтенант Андрианов приказал обсушиться и поесть. Только после того как люди успокоились, уточнил задачу. Она вытекала из создавшейся обстановки.