Разведотряд

– Что ж ты делал, когда вся страна… – лейтенант принялся карабкаться по ржаво-мшистой, осклизлой черепице вверх. – То: «На самолеты!», то с самолётов… – перевёл он дух на коньке крыши.

– Я под воду нырял, – добрался туда же и Колька. – А что?

– Ну, значит, будешь сейчас не прыгать, а нырять… – Новик короткой очередью упредил порыв немцев выбраться наружу через слуховое оконце поодаль. С характерным тюканьем – как топор дровосека, – пули выбили щепу в круглой раме.

– На глубину метров так пять-шесть… – закончил наконец изложение Новик. – Только без воды… – и пояснил коротко: – Пожарной лестницы там до земли здорово не хватает.

Экстерьер в саду

– Чуешь? – складки морщин напряжённо собрались на лбу Боцмана под сдвинутой назад бескозыркой.

Короткая, всего в два-три удара сердца, пауза даже оглушила поначалу внезапной тишиной, отгромыхала где-то в каменной утробе дворца череда взрывов работы Громова. И немецкий патруль, напоровшийся на партизан в дальнем углу сада, не стал искушать судьбу. Выщербил оспинами бледное личико «девушки с кувшином», сделав её как-то сразу похожей на скорбное кладбищенское надгробие, и откатил за подкреплением.

В этом зыбком мгновенном затишье и распознал боцман Корней Ортугай знакомый песенный вопль – «глас вопиющего» – с пьяно-разухабистой вытяжкой этих самых гласных. Такое в милицейском протоколе иначе как «нарушением норм общественной морали» и не назовёшь: пелось сорванным голосом о чёрт знает какой далёкой от всего этого ужаса Огненной Земле…

– Слышу! – замотал по сторонам золотыми кудряшками матрос-«херувим», и даже личико его, по-детски пухлощекое, но не по-детски серьёзное, разрумянилось неподдельной радостью.

А то уж было побелело совсем, и гипсовой пылью припудренное, и мертвенной бледностью, когда понятно стало – так просто, по-партизански «подполз, взорвал и убежал», не обойдётся. Немцы-то всё ощутимее накапливались в ближайших зарослях одичалых роз, в завалах неубранного хвороста. Ощутимо буквально кожей. Там захрустит ветка, там мелькнёт антрацитовый отблеск каски, короткая команда гавкнет: «Zu liegen!» И там же, проясняясь на открытом месте, раздалось совсем явственно:

В синем и далёком океане,
Где-то возле Огненной Земли…

Многоточие, прервавшее строфу, отбил железной, с бумажным шелестом, машинописью автомат, глухо и как будто рассудительно. Наша машинка – «шпагин». И закончил «восклицательный знак» вполне интернациональным воплем – на любом языке и даже без слов понятным: «Oh, Mutter! Ой, мамочки!»

И снова…

Плавают в сиреневом тумане
Мёртвые седые корабли!

– уже как-то без прежнего запала, словно оглядываясь, но всё равно в полную глотку, будто назло Вертинскому, закончил Яков. И выкатил из кустов спокойно, как со двора с голубятней детства, даже не пригибаясь…

Похоже, что не только партизаны, а и фрицы тоже обалдели и сунулись по следу сизого выхлопа с секундным замешательством. Достаточным, чтобы боцман успел вскинуть автомат. Гильзы заплясали на каменных плитах…

Stahlpferd, стальной конь «BMW R-31», хрипя, завалился набок.

– Надо же… – соскочив с кожаного седла, мельком оглянулся на мотоцикл Войткевич.

Заднее крыло смяло и закрутило штопором, на номерном знаке: «GFP öst-Kommandantur» – рядок дырочек; взял бы, гад, повыше… Додумать, что тогда сталось бы, Яша не успел, да и не захотел. Его окликнул залихватский, моряцкой «полундрой», свист.

– Из хода все вышли? – Войткевич, завернув никелированную рогатину руля, втолкал полудохлый BMW на замшелые плиты беседки.

– Так точно, Яков Осипович! – подал голос старший сержант Каверзев из-за валуна с Амфитритой, удручённо уставившейся на обломки кувшина. Теперь в него, похоже, понимала девушка, не то что воды – дёгтя не набрать: ни дна ни покрышки…

– А подопечный где? – заглянул к Каверзеву, за валун-постамент, Войткевич.

– Где ему быть. Тут, под рукой… – невнятно пробормотал наводчик, сидя под камнем и невозмутимо жуя сегмент консервированного ананаса – успел прихватить банку в комнате отдыха гауптштурмфюрера. – Под ногой, вернее… Стеша, а ну, вылезай! – пристукнул наводчик каблуком сапога по каменной плите перед собой.

Вытертая когда-то, но вновь поросшая желтоватым лишайником плита дрогнула, с человеческим кряхтением закачалась в пазах и, словно сказочный крот «Volksfolklore», слепо щурясь в стеклянные кругляшки пенсне, из чёрного провала показался Стефан Толлер.

– Ich nicht Stescha, mich Stefan… Я не Стеша… – отдул он с хрящеватого носа клок паутины.

– Вижу, что не цыганка! – хмыкнул Яков. – А Громов? А Мыкола? Что с задачей справились, вижу… – кивнул за плечо Войткевич туда, где чешуйчатые кровли Гелек-Су всё гуще оплетались бурыми волокнами дыма. – А сами где? Не накрыло часом?

– Эге ж, накрыло! – глухо раздалось откуда-то снизу, из-под пленного, высунувшегося из дыры наполовину. – Германською дупою…