Разведывательная служба Третьего рейха. Секретные операции нацистской внешней разведки

По этим пунктам была достигнута договоренность, и Гиммлер всякий раз повторял, что он уже отдал соответствующие приказы. Он был фактически готов освободить евреек из лагеря Равенсбрюк и передать их Мазуру, так как он получил разрешение от Гитлера освободить всех польских женщин из этого лагеря. Поэтому, если бы возникли какие-то вопросы после этого, он всегда мог сказать, что еврейки были польками.

Затем я пошел в другую комнату вместе с Мазуром, чтобы принять решение по другим вопросам, подлежащим обсуждению, но, когда разговор возобновился, он стал все более неопределенным и затрагивал совершенно несущественные вопросы. Я очень хотел завершить его, чтобы иметь возможность приехать в Хоэнлихен с Гиммлером к шести часам утра, поэтому, быстро попрощавшись, мы уехали из Гартцвальде; было уже половина пятого. Перед отъездом я уверил Мазура еще раз, что сделаю все, что в моих силах, чтобы организовать его отъезд на следующий день.

Мы прибыли в Хоэнлихен точно в шесть утра — это было утро 21 апреля — и позавтракали вместе с графом Бернадотом. Я надеялся, что откровенный разговор Гиммлера с графом, которого я так давно желал, теперь состоится. Гиммлер рассказал графу о возможности перевозки всех полек из лагеря Равенсбрюк в Швецию.

Фактически я проделал всю подготовительную работу для этого и составил список всех полек в Равенсбрюке. Так как в основном это были дети или девушки, я был полон решимости освободить их любой ценой. Я самым решительным образом убедил Гиммлера в позорности этой ситуации и подчеркнул высокие расовые качества поляков, указав на свою собственную жену как пример. Это произвело на него сильное впечатление, и он выглядел сильно озабоченным этим вопросом, так как постоянно возвращался к нему, хотя реальные действия предпринял гораздо позже.

Граф Бернадот спросил, будет ли возможно переправить датских и норвежских заключенных в Швецию, но Гиммлер не мог дать разрешение на это, хоть и согласился на то, что если армии союзников будут угрожать захватом лагерю Нойгамме, то его зачистки не будет.

Граф поблагодарил его за готовность помочь и непоколебимость, проявленную в предыдущих беседах. Затем обсуждение подошло к концу, и они простились. Зная, что я должен сопровождать графа часть его пути, Гиммлер надеялся, что я еще раз попрошу его полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы попытаться организовать для него встречу с генералом.

Однако при расставании на дороге неподалеку от Варена в Мекленбурге граф Бернадот сказал мне: «Рейхсфюрер уже не отдает себе отчет в том, каково его собственное положение. Я не могу больше помогать ему. Ему следовало бы взять дела в Германии в свои руки после моего первого приезда. Сейчас у меня мало шансов на то, чтобы помочь ему. А вам, мой дорогой Шелленберг, было бы разумнее подумать о себе».

Я не знал, что ответить на это. Когда мы прощались, это было так, будто мы больше никогда не увидимся. Я был сильно огорчен.

Я приехал назад в Хоэнлихен, поспал два часа, а затем был вызван к Гиммлеру приблизительно в полпервого. Он был все еще в постели и являл собой жалкое зрелище; он сказал, что плохо себя чувствует. Все, что я мог сказать, это что я больше ничего не могу для него сделать; все теперь зависело от него. Он должен был предпринять какие-то действия. За обедом мы обсудили военное положение в Берлине, которое неуклонно ухудшалось.

Около четырех часов дня, убедив его, что ехать на машине в Берлин неразумно, мы поехали в сторону Вустрова. В Лёвенберге мы попали в затор, так как войска смешались с бесконечными колоннами гражданского населения, и движение на дорогах между Берлином и Мекленбургом было парализовано.

Когда мы поехали дальше, Гиммлер впервые сказал мне: «Шелленберг, мне страшно подумать, что нас ожидает».

Я ответил, что это должно придать ему смелости начать действовать. Он не ответил. Прежде чем мы добрались до Вустрова, нас обстреляли низко летевшие самолеты. Однако их главной целью была колонна беженцев и войск, сквозь которую мы проехали.

После ужина, когда мы снова остались одни, мы разговаривали о разных проблемах — о запасах продовольствия, опасности эпидемий, восстановлении, администрации по делам военнопленных и т. д. Я рассказал ему о том, насколько слеп и оторван от реальности Кальтенбруннер, который настаивает на зачистке любой ценой всех концлагерей. Гиммлер начал очень сильно нервничать, когда я назвал это преступлением, и резко сказал: «Шелленберг, не начинайте и вы тоже! Гитлер в бешенстве уже несколько дней, потому что Бухенвальд и Берген-Бельзен были полностью сданы союзникам».