Развенчанная царевна

«И лето прошло,  – думалось ей,  – приехала сюда, когда еще не распускались деревья, а теперь отцвести успели, вон и лист падает, так и мне, знать, придется отжить всю свою жизнь, сначала приснился сон, да такой хороший, чудный сон, а там и пошло все словно под горку, и вся-то жизнь, пожалуй, так пройдет, без радости, без счастья!»

И слезинка, мелкая, чистая, прозрачная, повисла на ресницах Марьюшки, она досадливо сморгнула ее.

В покой, несмотря на свою старость, вихрем влетела Петровна.

– Марьюшка, дитятко! – завопила она с сияющим лицом.

Марьюшка вздрогнула, вскочила на ноги и с испугом взглянула на старуху, сердце ее сильно забилось, но при виде радостной Петровны она успокоилась.

– Что ты, что ты, Петровна? Господь с тобой, что приключилось?

– Голубушка, боярин приехал, приехал, пташечка ты моя!

Марьюшка схватилась обеими руками за сердце.

– Какой боярин? – со страхом, бледнея, спросила она.

– Какому больше и быть, как не нашему, как не твоему батюшке.

Марьюшка схватилась за голову и онемела на мгновение, потом вскрикнула и бросилась вон из терема.

– Батюшка, родимый мой! – радостно говорила Марьюшка, обхватывая шею отца и замирая на ней.

– Здравствуй, мое дитятко, здравствуй, моя Настюшка, царевна моя золотая,  – также радостно приветствовал свою дочь Хлопов.

При его словах Марьюшка слегка застонала. Хоть и мечтала она о царском тереме, но об этой мечте знала только она одна, и слышать слово «царевна» от кого бы то ни было другого, даже от отца, ей было неприятно; болью отзывалось в ней это слово.

– Опять, опять за старое! – тихо промолвила она.

– Опять и опять, голубка моя! Теперь уж будешь царевной, попрочней, чем прежде, теперь уж Салтыковым не столкнуть тебя!

Марьюшка провела рукой по лбу, как бы стараясь прогнать от себя какую-то неотвязную мысль.

«Опять, опять начнется эта светлая жизнь, опять!» – думала Марьюшка, и голова ее кружилась от счастья.

Как в тумане видела она теперь перед собой отца, дядю, бабку, словно сквозь сон слышала она их речи. Между тем как только все успокоились, посыпались расспросы.

– Знал я,  – говорил Хлопов,  – что всплывет правда, что недругам нашим несдобровать. По-моему и вышло. Не знаю уж, как это приключилось, только сначала пошел по Москве слух, что Салтыковы извели Настю, да ведь как пошел, чуть не на улицах вслух говорили, я тогда отписывал вам об этом. Потом прослышал я, что Салтыкова к царю вызывали, лекаря тоже, сводили, вишь, их там с глазу на глаз; лекарь-то Балсырь и уличил его. Только прошел этот слух, гляжу, батюшка наш идет из Никитского, так и так, говорит, патриарх вызывал во дворец, про царевну допрашивали. О чем же, спрашиваю. А не хворала ль прежде чем, ну что ж я скажу? Сказал, что всегда здорова была, никакой хворости я за ней не знавал. Поговорил я, значит, с батюшкой, а на другой день, глядь, и меня ведут во дворец. Ну уж я и порассказал, все как есть выложил, то есть ни словечка не утаил. Царь так весело слушал меня, потом отпустил меня милостиво. «Не тужи,  – говорит,  – Иван, следствие будет, и недруги наказание понесут, и дело мы свое поправим». Вышел это я от него, земли под собой от радости не чую, зашел в соборы, помолился святым угодникам. Проходит несколько недель, что за чудо, никакой весточки, ни про следствие, ни про что. Начало меня сумнение брать, не раздумал ли царь, не подстроили ль опять чего-нибудь вороги, признаться, закручинился я, не раз и на милость Божию возроптал, каюсь, согрешил, окаянный. А тут вдруг приказ – вместе с другими ехать в Нижний, и лекарей прислали вместе, крепко-накрепко приказано все доведать, и коль все благополучно, в Москву отписать, а там веселым пирком и за свадебку! Так-тось, моя царевна! – закончил свою речь Хлопов, обращаясь к Марьюшке.

Та вспыхнула.

– Завтра же небось придут, так ты не пужайся,  – продолжал Хлопов,  – будь посмелей. Пужаться нечего, что спросят  – смело говори, а пуще всего напирай на то, что Салтыковы в ту пору тебя опоили.

– Да ведь я не знаю…  – начала было Марьюшка.

– Чего тут знать, опоили, и конец, от этого, мол, и болезнь приключилась.

Глава IX

Беспокойно спалось Марьюшке в эту ночь. То жаром палило ее, ей делалось душно, она сбрасывала с себя одеяло и металась, огнем пылало ее личико, губы сохли от горячего дыхания; то холод охватывал ее, дрожь пробирала, и она плотнее и плотнее закутывалась в одеяло.