Развенчанная царевна

Лекари, вошедши в покой, отвесили почтительные поклоны. Марьюшка, сконфуженная, отвечала неловким поклоном, она не знала, куда смотреть, куда девать руки, глаза снова заволокло слезами, краска залила щеки, шею, уши, она перебирала в смущении пальцами.

– Ты бы, боярышня, села,  – обратился к ней Балсырь,  – тебе так удобнее будет, да и успокойся немного.

Марьюшка поскорее села.

– Что, боярышня, после той болезни никогда не хворала? – спросил ее Балсырь немного спустя, заметив, что Марьюшка оправилась от смущения.

– Нет! – отвечала та, взглядывая на него исподлобья и быстро опуская вниз глаза.

– Никакой боли не чувствовала?

– Нет, голова иной раз болела, когда там… в Сибири жила.  – При слове «Сибирь» голосок ее дрогнул.  – От угара больше,  – продолжала она.

Балсырь с грустью поглядел на нее. Потом взял за руку и начал щупать пульс. За ним другой, третий немец.

«Что это они щупают все руку, зачем им это нужно?» – подумалось Марьюшке, и она вопросительно поглядела на родных.

Лица тех были веселы; они любовались своею Марьюшкой.

Немцы, оставив руку Марьюшки, заговорили по-своему; девушка, слыша звуки незнакомого языка, совсем растерялась.

Поговорив немного, лекари собрались уходить.

– Больше ничего?..  – как-то невольно вырвалось у Марьюшки.

Немцы улыбнулись.

– Нет, боярышня, больше ничего, мы осмотрели тебя,  – отвечали они, откланиваясь.

– Что же нашли? – спросил Хлопов.

Балсырь пожал плечами.

– Что ж мы могли найти в ней, когда она совершенно здорова,  – отвечал тот.

Хлопов вздохнул легко, свободно, словно гора с плеч свалилась, он весело, торжествующе улыбнулся.

– Она и больна-то никогда не была, а что тогда попритчилось, так пустяки только, со всяким бывает,  – произнес он.

– Я и тогда говорил то же,  – заметил лекарь,  – а так только смуту завели, царевну обидели,  – продолжал он, откланиваясь.

– Ну, дочка, что теперь скажешь? – обратился Хлопов к Марьюшке.  – И теперь все не будешь верить?

– Ох, батюшка, не знаю, что думать, что говорить, здесь у меня невесть что творится,  – проговорила девушка, хватаясь рукой за сердце.

Глава X

Прошло три дня, от присланных в Нижний бояр не было ничего слышно, словно осмотр докторов должен был закончиться ничем. Неизвестность эта сильно томила семью Хлоповых; призадумалась и Марьюшка; не поддерживай ее отец, она пришла бы в отчаяние.

А бояре между тем, согласно царскому приказу, тотчас же послали в Москву донесение о результате докторского осмотра; оставалось только самим убедиться в здоровье Марьюшки, выведать, не скрывают ли какой тайной немочи, и тогда уже послать кого-нибудь к царю с подробным донесением.

Сначала они обратились, по примеру того как было сделано и в Москве, к духовнику Марьюшки, но от него они узнали, что она ничем никогда не хворала и никакой хворости в ней не замечал он.

Прошла еще неделя, Марьюшка от неведения и неизвестности готова была расхвораться, нервы ее были напряжены, она пугалась каждого шороха, громко сказанное слово выводило ее из себя, думы одна нерадостнее другой не давали ей покоя ни днем ни ночью.

«Знать, не судьба,  – думалось ей,  – вот и лекари смотрели, десять дней прошло, а все ни слуху ни духу, бояре-то слова не вымолвят, знать, и вправду думают, что непригодна я царю. Ох, кабы он сам поглядел бы на меня да ласку мою увидел, не то бы было, полюбил бы он меня пуще прежнего, с почетом да с честью ввел бы снова меня на верх, а уж как бы любила я его за это, друга милого Мишеньку!»

При последнем слове закраснелась Марьюшка, ведь и лиходея ее боярина зовут тоже Мишенькой, только не она называет его так теперь, а какая-то чужая, пришлая, навязанная ему в жены.

И грустно и тяжело становится Марьюшке, тяжелее еще чем прежде, когда она находилась в опале, в ссылке, там, по крайности, никакой надежды не было, не о чем было мечтать, а тут вот подразнили только, поманили да ни с чем и оставили.

Сам Хлопов загрустил тоже, и у него явилось подозрение, что что-то неладно, что бояре недаром сидят, ничего не делая; заходил он к ним как-то, но добиться ничего не добился, те все как-то отмалчивались и вместо определенных ответов, которые могли бы успокоить Хлопова, вели неясные, сбивчивые речи.

Да и как было им говорить иначе, они сами не знали, чем кончится все это дело; теперь они наводили втихомолку справки, расспрашивали и стояли на стороне Марьюшки; понятно, и в Москву отписывали также, но как взглянут на дело в Москве, как повернут его, им было неизвестно, следовательно, что же определенное могли сказать они Хлопову.