Развенчанная царевна

Завтра, думалось ей, завтра придут бояре… о чем они будут говорить, о чем расспрашивать ее? О здоровье? Что ж она скажет им? Она и больна-то никогда не была, тогда только, так тогда от сердца, от злости на Салтыкова расхворалась она, да и прошло все и не возвращалось больше. Отец вон приказывает валить все на Салтыкова, его оговорить. Да за что его оговаривать-то? Мало ль что люди болтают, она за всю болезнь и не видала его, а что от лекарства в ту пору похудшало ей, так не он давал ей его, а дядя, чуть не силком заставил ее выпить зелье. Что ж, значит, дядя хотел ее опоить? Легко сказать: оговорить боярина, ей совсем не того хочется, зла ему она не хочет, посмеяться, потомить она не прочь, царской же опалы и немилости она никогда не пожелает ему. Нет, пусть он всегда будет при дворе, пусть каждый день видит ее цветущею, пусть смотрит на нее и горит, горит медленно, изнывает в тоске по любушке, что не его она, несмотря на то что так близка. А домой потом придет, нелюбимая жена встретит, и обовьет его сердце злая тоска… А то что проку будет, если она оговорит его, ну и поверят, попадет он в опалу, сошлют его куда-нибудь воеводой, заживет он там припеваючи и про нее забудет. Нешто ей этого хочется? Нет, пусть родные сердятся на нее, пусть бранят, а по их она не сделает, да и то сказать, сердиться-то долго не будут, как станет только снова царевной, так опять по-старому почет да уважение начнут выказывать.

На дворе забрезжил рассвет, в комнате начали обрисовываться чуть заметно предметы, потом рельефнее и явственнее стали выдвигаться они из темноты; Марьюшка лежала с открытыми глазами, яркий румянец играл на ее щеках, горели уши, шея, она пристально вглядывалась в окно, стараясь как будто подметить рост рассвета; на дворе между тем делалось светлее и светлее, загорелось наконец багровым светом небо, утренняя звезда блеснула еще раз-два своими разноцветными цветами и померкла, исчезла.

Марьюшке надоело лежать, она вскочила с постели и поспешно начала одеваться.

– Сегодня придут! – прошептала она, и глаза ее загорелись.

Если бы ее увидел в эту минуту царь, забыл бы он и про следствие, и про нелюбовь к ней матери, забыл бы все-все, только глядел бы на нее любовно, ласково, глядел бы, не спуская с нее глаз. Хороша была в эту минуту Марьюшка, куда краше, чем на царском смотру.

Взошло солнышко и залило своим светом Нижний; ярко загорелось оно и в теремке Марьюшки. Как-то весело, легко стало на душе девушки, радостно встретила она день. С нетерпением ждала она прихода московских гостей, поскорее хотелось узнать результат свидания, а время тянулось так медленно, так долго, Марьюшкой начинала овладевать досада.

– Что же не идут, что не идут, скорей бы уж какой-нибудь конец,  – шептала она, выглядывая в окно, выходящее на двор, из которого была видна калитка.

Время шло к полудню, Марьюшка сердилась; то светлое чувство, которое овладело ею утром, исчезло, оставило ее.

Наконец калитка хлопнула, Марьюшка поспешно подбежала к окну и увидела какие-то три черные фигуры.

«Кто же это? Ведь это не бояре»,  – подумала Марьюшка, вглядываясь в них.

Один из пришедших показался ей как будто знакомым, она начала припоминать, где она его видела. И привиделся ей царский терем, вот она лежит в постели, эта самая черная фигура, изогнувшись, стоит над ней, берет ее за руку.

– Вспомнила! Лекарь! – встревоженно проговорила Марьюшка.  – Только зачем же он здесь, зачем его прислали?..

Через несколько минут к девушке вошел отец.

– Там лекари пришли,  – проговорил Хлопов,  – осмотреть тебя приказано.

Марьюшка вспыхнула.

– Как осмотреть, зачем? – чуть проговорила она.

– Так приказано, хотят узнать, не осталось ли у тебя какой болезни.

– Не хочу я, не хочу! – едва не плача, говорила Марьюшка.

Она все еще не могла забыть осмотра во дворце, перед царскими смотринами; при одном воспоминании об этом ее бросало в краску, но ведь тогда смотрели ее женщины-повитухи, а тут накось, мужчины будут, да еще немцы-нехристи.

– Нельзя, голубушка, как же ослушаться царского приказа.

– Срам-то, срам какой! – шептала девушка, закрывая лицо руками.

– Никакого тут сраму, дочка, нет,  – успокаивал ее Хлопов,  – при нас будут ведь тебя смотреть.

Еще пуще зарделась Марьюшка.

– Не хочу, батюшка, делайте со мной что знаете, только осматривать себя не дам ни за что, срамиться не стану.

– Да чем срамиться? – не понимал отец.

– Раздевать… нагишом! – сквозь слезы проговорила Марьюшка.

Хлопов засмеялся:

– Да кто ж это тебя раздевать, голубушка моя, станет?

– Кто? Известно кто, лекари… вон тогда во дворце,  – плакала навзрыд Марьюшка.

– Да что ты, дитятко, что ты, господь с тобой, тогда совсем другое, теперь нешто тебя так будут осматривать?

– А то как же… известно!

– Теперь тебя опросят только… больше ничего и не будет.

Марьюшка немного успокоилась.

– Утри глазоньки, я их приведу сейчас.

Марьюшка, конфузливо улыбаясь, отерла глаза. Отец вышел и немного спустя возвратился в сопровождении трех немцев.