Развязка

У путешественников, разумеется, не было карты даже приблизительной, ибо на Пропаде ещё никогда не производилось съёмок. Указания жителей почти всегда были настолько невразумительны, что Колосов, бывший обыкновенно лоцманом, предпочитал руководствоваться собственными глазами, не полагаясь на расспросы, хотя он добросовестно производил их во всех жилых местах. У Ястребова на этот счёт были иные взгляды. Он постоянно присутствовал при расспросах, выслушивал их молча, не сделав ни одного замечания, и потом что-то вычерчивал в своей записной книжке, составляя, по-видимому, предположительную карту Пропады. Управляя рулём, он придерживался этой карты, даже несмотря на то, что из-за парусов ему часто не было видно направления, и он должен был ожидать указаний Колосова. Иногда, когда Колосов кричал: "Вправо", Ястребов медленно поворачивал руль в противоположную сторону и заставлял ладью переходить на левый берег реки, потому что, по его предположению, главная струя реки била не вправо, а влево.

Именно это произошло у раздвоения протоков. Ястребов направил лодку в мелкое русло, и, видя его ширину, он с уверенным видом пустил судно по самой средине и продолжал направлять его таким образом, пока киль черкнул по мелкому месту, и лодка должна была остановиться.

Произошло смятение, аргонавты попытались проталкиваться шестами, отыскивая более глубокое место, но прохода не было; во всю ширину протока был мелкий перекат, и течение било через него быстро и бурливо, затаскивая несчастное судно всё дальше на мель. Аргонавты спрыгнули в воду и попытались протолкнуть лодку обратно, но быстрина сбивала их с ног и не давала делать напряжения. Пришлось лезть обратно в лодку и проталкиваться назад шестами. Более суток пришлось потратить, чтобы сойти с мели и потом вернуться к месту раздвоения протоков. Аргонавты толкались на шестах, а на мелких местах слезали в воду и проводили лодку на руках к новой глубине. Всё это время они не спали и не приставали к берегу.

Когда, наконец, они обогнули роковой пункт и снова пошли вниз по течению вдоль истинного русла, Ратинович упал на скамью и заплакал от злости. На нём не было сухой нитки, и зубы его стучали от холода и усталости. Даже Калнышевский ругался. Только Бронский относился к этому так, как будто именно для этого он отправился в плавание. Он два раза ломал свой шест силой упора и переходил к другому, запасному. Большую часть всего этого времени он провёл в воде, и без его равнодушного упорства они, быть может, так и не выбрались бы из этого трудного места. Через три дня после этого промедления они достигли села Крестов и сгрузили на берег муку.

Обратный путь против течения был ещё труднее. Лодка даже без груза была очень тяжела. Плохо выкрашенное дерево втягивало воду и разбухало, а вытаскивать лодку на берег для сушки требовало слишком много труда и возни. Хуже всего было то, что парусность лодки оказалась так слаба, что даже при среднем ветре не преодолевала силы течения. Большую часть пути поэтому пришлось тащить лодку бечевой, идя пешком по отлогому берегу, перебредая ручьи и по временам перегребая на вёслах на противоположный берег. Это путешествие заняло три недели. Аргонавты изменились за это время, загорели с лица и отощали в теле.

Когда, наконец, ладья в последний раз перегребала к городу от нагорного берега к луговому, ей попалась лодка, которая отправлялась за реку на рыбацкую тоню. Лодка была завалена звеньями большого невода. Иван сидел на вёслах, а Маша -- на руле. Брат Маши, Пронька, сидел на задних коротких вёслах. Они приветствовали лодку криками "ура", а Маша даже стала махать платком. Со времени отъезда к Крестам лодка внезапно приобрела большую популярность в Пропадинске и теперь считалась одной из городских достопримечательностей, и потому жители были искренно рады её появлению. Маша и Иван разделяли общее увлечение. При виде крепкой фигуры Бронского, Маша даже простила невежливость, которую он оказал ей полтора месяца тому назад, но Бронский посмотрел на неё равнодушным взглядом и даже не отвернулся в сторону.

Голова его была наполнена совершенно другими мыслями, и пред ними его несчастная любовь бледнела и умалялась. Он продолжал ощущать тот же самый странный феномен раздвоения личности.

Один Бронский бунтовал против окружавшей жизни и жаждал разбить её цепь, сломать что-нибудь тяжёлое и крепкое, но под рукой не было ничего, кроме деревянных вёсел или лодочных шестов. Другой молчаливо насмехался над этим безумием и доказывал мысленно, что нет выхода, нет даже врага и объекта для проклятий, и неожиданно для самого Бронского этот другой переходил от пропадинских условий к устройству всей мировой жизни и доказывал, что всё это одно и то же, и что вся вселенная есть обширная тюрьма, а Пропадинск составляет в ней маленький, чуть заметный, угол.