Развязка

Быть может, первый раз в своей жизни Бронский философствовал, заглядывал, так сказать, мирозданию в лицо, спрашивал, в чём его смысл. Взгляд его, окрылённый ненавистью, расширял свой кругозор, проникал за горизонт пропадинской пустыни, облетал землю, потом взвивался в высоту и пронзал её немую бездну и везде находил ту же тьму, бессмысленную злобу, ненужное и беспричинное мучительство. В этой бездне было что-то ужасное, сатанинское. У него кружилась голова как на краю обрыва, и он мысленно закрывал глаза, чувствуя, что бездна привлекает его, и как будто готовый сделать прыжок в пространство.

Это было чувство ужаса перед жизнью, перед её беспредметной механической жестокостью, острая тоска, которая посещает людей пред смертью и наперёд подрезывает духовную нить жизни, убивает её энергию и делает её готовою для последнего предательского удара. Она въелась в сердце Борису Бронскому и рассылала в его жилы свои отравленные соки в то самое время, когда ноги его брели в холодной воде, и руки его изо всех сил напрягались, чтобы повернуть весло или передвинуть неуклюжую корму грузной ладьи.

Эти непривычные и тяжёлые мысли вращались в его голове как чугунные колёса и тянули с неуклонной правильностью ту же холодную и безотрадную цепь суждений. В те четыре или пять дней, которые он провёл вдали от товарищей в своей юрте, он пробовал заносить их на бумагу и первый раз в жизни вёл нечто вроде дневника. Вернувшись из плавания, он опять возобновил свои записи.

Глава VII

Отрывки из дневника Бронского

1. Сколько времени прошло с тех пор, как я умер? Сколько лет минуло после того, как я был внезапно вырван из жизни и действительности и перенесён в это смутное царство холодных призраков и мрака? Это было так давно и вместе с тем, так недавно.

Я помню тяжёлую чёрную дверь, запахнувшуюся за мной в первый раз с унылым грохотом. Я помню утро. На дворе сияло солнце, и лучи его проникали в камеру, рисуя на полу густой переплёт рамы, прорезанный тёмными и светлыми чертами. Я лежал на грубой деревянной кровати, один, без друзей, без надежды на помощь, и плакал, закрывая глаза, чтобы удержать лившиеся слёзы, и солнце весело играло в светлых слезинках, стекавших с моих ресниц. Тогда, я помню, я дал себе клятву, что никогда больше не буду плакать перед ударами врагов, и что во всю жизнь мою ничем не отступлю ни на шаг с дороги чести и труда.

-- Я -- Борис, -- сказал я себе, -- для того, чтобы бороться, -- и мне казалось, что имя моё выбрано таинственным предопределением и указывает мне дорогу в будущем.

Что было потом? Чем были наполнены эти долгие годы? Труд грубый и бесцельный, ничем не связанный с человечеством, направленный на удовлетворение элементарных потребностей жизни. Тоска, наполнявшая это время, была так интенсивна и плотна, что получила характер реального содержания, ежедневного обычного занятия и работы. Помню, я долгое время роптал и, выражаясь высоким слогом, бился в стены своей клетки.

-- Я хочу жизни, хочу простора! -- неустанно повторял я плотным и высоким льдам, окружавшим наш приют, и ледяные горы только повторяли мой крик и не давали ответа...

* * *

2. Ненависть моя, ненависть. Она точит мне сердце, капля за каплей, как едкая кислота. Ночью и днём, она всегда со мною. Я слышу её горькую примесь в каждом куске хлеба, в каждом глотке воды. Когда я сплю, она лежит под моей подушкой и ночью взбирается на мою грудь и душит меня как оборотень. В часы бессонницы она подсказывает мне ужасные сказки, которые слишком страшно было бы передать другому человеческому существу.

Она унижает меня, она превращает меня в хищного зверя, забитого в клетку и сгорающего алчной жаждой крови и терзания.

Но без неё я не мог бы ни жить, ни дышать, ни ходить по земле, ни смотреть на солнце. Дай же мне, судьба, когда-нибудь насытить её сразу, полной мерой, красной и кровавой, тяжёлой и ядовитой как чаша ртути, нагретой до кипения. Потом мрак, чёрная завеса, пустота...

* * *

3. Кто возложил на меня иго этого Вавилонского плена? Если бы какой-нибудь досужий сердцевед не написал обо мне своего легкомысленного рапорта, я проскочил бы сквозь петли чёрной сети, и жизнь моя могла бы получить совсем иное направление... Неужели это правда? Допустить это было бы слишком унизительно. Я думал об условиях русской жизни, но и они преходящи. Есть ли иные причины, более постоянные и глубокие, обусловившие несчастье моей жизни?

Всмотревшись внимательнее, я нахожу целый ряд таких причин.

Первым несчастьем моей жизни является её краткость. Что значили бы для меня эти пять или восемь лет, лучшие годы моей молодости, если бы жизнь продолжалась для меня век, два века, тысячелетие, вечность?

Но смерть стоит у порога и сторожит свои жертвы как хищник добычу.

Что скрывается за её завесой? Небытие или мука? Неизвестность страшит меня не менее ожидания самых страшных мук, ибо высшая творческая сила вложила в меня непреодолимую привязанность к этому эфемерному существованию, которое зовётся жизнью.