Развязка петербургских тайн

— Какие глупости лезут вам в голову... Нужно как можно скорее обвенчаться. Со дня на день в Петербурге появится мой друг Ковров. И мы сыг­раем свадьбу. Хорошо?

— Хорошо, — сказала Долли. — Но мне все рав­но кажется, что этого никогда не будет... Навер­ное, потому, что мне этого очень хочется.

Она бросилась к Николаю, повисла у него на шее и крепко поцеловала его.

Дом Чечевинских. Петербург.

Хлебонасущенского поместили в темный чулан. Он сидел на полу, поджав ноги, и тихо плакал... Он проклинал судьбу, проклинал бывших хозяев Шадурских, проклинал генеральшу фон Шпильце. Странное дело, к Николаю Чечевинскому он не ис­пытывал ненависти. Был страх. Ему хотелось съе­житься под его колючим взглядом, стать малень­ким, незаметным.

Полиевкту Харлампиевичу захотелось пить. Он взял кружку — там не было воды. Тогда он встал, подошел к двери, стал колотить в нее кулаками.

Послышался звук отпираемого засова, дверь распахнулась, на пороге стоял Степан. Хлебонасущенский растерялся. Он не ожидал увидеть такого ветхого стража.

— Чего шумишь?— строго спросил Степан.

— Ты один меня стережешь? — спросил Хле-бонасущенский.

— Ну, а ежели и один?.. Ты, парень, не балуй... Тебе небось Николай Яковлевич про иголку рас­сказывал? Наколешься случайно, и поминай как звали.

Хлебонасущенский отшатнулся.

— Да и не один я здесь... Трофим! — позвал Степан.

За спиной у него появился Трофим.

— Чего, дядя Степан?

— Не спи!

— Я и не думал...

— Ну, иди, — сказал Степан и спросил Хлебо-насущенского:— Так чего стучал?

— Пить хочу...

Степан зачерпнул ковшом воду из бадьи.

— На, поставь у себя...

В глубине коридора раздались голоса.

— Барин идет. По твою душу. Смирно себя веди, не то худо будет. Николай Яковлевич — человек военный... Порядок во всем любит.

Хлебонасущенский попятился. В дверях появил­ся Николай, позади него — Устинья.

— Вот что, Полиевкт Харлампиевич. Сейчас вам принесут бумагу, перо и чернила. Надо вам будет описать все свои деяния. Самым добросовестным образом. С самыми мельчайшими подробностями. И насилие над Юлией Николаевной, и убийство дворника, и сговор с акушеркой... Ну, и дальней­шие ваши художества.

— Не буду... Я требую передать меня в руки полиции. Вы нарушаете закон!

— Нарушаю...

— Вот, — обрадовался Хлебонасущенский. — Сами признаетесь...

— Значит, отказываетесь? — спросил Николай.

— Отказываюсь...

— Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Николай Яковлевич, позвольте мне с ним по­говорить... Наедине... — попросила Устинья.

— Нет! Не надо! Не оставляйте меня с ней... Она — ведьма! — завопил Хлебонасущенский.

— Устинья! Я обещал Анне, что самосуда не будет...

— Не будет... — тихо сказала Устинья. — Это я

раньше его убить думала... Неправильно это. Он долго жить должен. И о смерти мечтать, как о ве­ликой милости. Оставьте меня с ним. Поговорить надо.

— Хорошо, — сказал Николай. — Я буду здесь, за дверью.

Устинья зашла в каморку, Николай закрыл за ней дверь. Они со Степаном стояли в тесном ко­ридорчике, касаясь друг друга. Из каморки не до­носилось ни звука.

— Натерпелась женщина! Ох, натерпелась, — со вздсосом сказал Степан. — Хочет повиниться... Ну что ж... Говорят, повинную голову меч не сечет.

Вдруг из каморки раздался страшный вой. Ни­колай распахнул дверь. Хлебонасущенский лежал навзничь на полу, над ним, как черная птица, скло­нилась Устинья, а он выл не то от боли, не то от страха. Николай взял Устинью за плечи, оттащил.

— Ты же мне обещала, Устинья!

— Я его не убивала...

— Уберите ее! Умоляю! Ради всего святого, убе­рите. Я сделаю все, что вы скажете... Несите бума­гу, я все напишу... Со всеми подробностями. Вы только ее больше ко мне не пускайте...

-— Степан! Принеси табурет, бумагу, черни­ла, — распорядился Николай.

— Николай Яковлевич, оставьте меня с ним, — попросила Устинья.

— Не надо, Устинья. Вот он напишет все, и по­глядим... Сдавать его в полицию или повременить.

Ковровы приехали в пятницу вечером. Дом сра­зу наполнился шумом, гомоном, детским смехом... Сергей Антонович и Николай крепко обнялись. Юлия Николаевна расцеловалась с Анной.

Степан, не скрывая слез, ворчал на Глашу:

— Дети совсем исхудали... Ты чего, их там не кормила, что ли? Сама-то небось не исхудала...

— Удивляюсь я себе, дядя Степан! Ну ничего мне не деется... Хоть в Швейцарии, хоть в России.

— Вот и свиделись, Николя... Помнишь, год на­зад я сказал, что непременно еще повидаемся, — у Коврова подозрительно блестели глаза.

— Ты, как всегда, прав, Серж...

— Юленька! Вы прекрасно выглядите... Не­множко располнели, но это вам к лицу, — сказала Анна.

Юлия Николаевна шепнула что-то на ухо Анне.

— Правда?! — обрадовалась Анна. — Я так рада за вас...

— Николай Яковлевич,— спросил Степан,— мы гостей на втором этаже разместим?

В покоях ста­рой княгини...

— Да какие же это гости, Степан? — улыбнув­шись, сказал Николай. — Дом-то Сергею Антоно­вичу принадлежит.

— Как же так, Степан? — нарочито строго ска­зал Ковров. — Меня в гости зачислил... Как-ни­как, шестнадцать годков я твое ворчание терпел...