Развитие личности. Психология и психотерапия

М.М. Бахтин углубляет сделанное Г.Г. Шпетом наблюдение, устраняет возможность «объективного содержания» и так разъясняет этот нюанс «содержательного» через понятие «чужого слова»: «Под чужим словом (высказыванием, речевым произведением), – пишет М.М. Бахтин в „Эстетике словесного творчества“, – я понимаю всякое слово другого человека, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть всякое не мое слово. В этом смысле все слова (высказывания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов».[319] А в работе «Проблемы творчества Достоевского» М.М. Бахтин освещает уже собственно феномен «содержательности»: «Та „правда“, – пишет он в этой книге, – к которой должен прийти и наконец действительно приходит герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть только правдой собственного сознания. Она не может быть нейтральной к самосознанию. В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой».[320] Таким образом собственное содержание Другого неизбежно, целиком и полностью наполняет его слова; об этом содержании мы ничего не может «знать», кроме того, что оно нам непонятно, оно – не наша «правда».

Однако термин Ж. Лакана «стена языка» – нечто большее, чем то, что открывается в этих цитатах, это непреодолимая стена между двумя «я», которые собственно «я», впрочем, не являются, и именно в этом вся загвоздка. М.М. Бахтин развивает концепцию «диалогичности», которая вполне отвечает нашим представлениям о психологическом солипсизме, он говорит о Двойнике, то есть том виртуальном «другом», чья роль прописана соответствующей я-отождествленной собственной ролью в среднем контуре личности, от него должно избавиться, это весьма существенно. Но выход, который предлагает М.М. Бахтин, нас не обнадеживает, он ищет теперь «Другого» не где-нибудь, а в собственной Индивидуальной Реальности, что, впрочем, весьма естественно для человека, который всю жизнь занимался «текстами».

К.Г. Исупов в своей статье «Смерть „другого“» безжалостно расправляется с последними иллюзиями на этот счет: «Бахтин пытается спасти „безумие наличной жизни“, „безумие веры и надежды“ возможностью „внутреннего чуда нового рождения“, но сбывание чуда происходит за пределами сплошь детерминированной эмпирии, в которой „другой изнутри себя самого отрицает себя, свое бытие-данность“, а „я впервые рождаю его душу в новом ценностном плане бытия“ (курсив наш. – А.К., А.А.). […] Бахтину, – продолжает К.Г. Исупов, – нечего сказать о другом, потому что его уже нет. Он умер. Ему нечего сказать и о „я“ на ролях другого, потому что этого „я“ тоже нет. Бахтину нечего сказать и о спасенных, завершенных „я“, потому что акт спасения-завершения есть смерть и восстание из смерти эстетически совершенных существ, судьба которых уже не имеет к дольней эмпирии никакого отношения: они живут в форме вечной памяти, в литургии Жертвенному Собору спасенных. Их эстетическая витальность внеисторична. […] Но что самое печальное: никому от этого не легче».[321]

Мы не случайно так подробно останавливаемся на этих теоретических изысках: «Другой» гуманистической психологии – «формально мертвый» другой М.М. Бахтина.[322] Иллюзия того, что в процессе психотерапии гуманисты «принимают» другого человека, «эмпатируют», рассматривают его как «живую экзистенцию», только затрудняет существо дела. Отказаться от «грубой» содержательности – не значит сразу же и автоматически обрести Другого (с большой буквы). Это ничем не мотивированное допущение, которое приводит буквально к следующему: сначала отказ от внешней содержательности, дальше допущение, что Другой, лишенный содержательности, отныне известен, и далее выстраивается огромный содержательный конструкт на этом ложном «фундаменте»: «ответственность», «выбор», «свобода», «креативность» и т. п. – слова льются рекой, заполняя пустоты своей пустотой. Собственно, к Другому (с большой буквы) это никакого отношения не имеет, даже если мы сумели убедить его – нашего пациента – в обратном.