Развод по-французски

По воскресеньям я просыпаюсь поздно, около десяти. Меня будит перезвон колоколов с Сен-Никола-дю-Шардонне, чьи прихожане — отлученные от церкви католики-фундаменталисты. Говорят, они отстаивают все дурное, как фашисты, но колокола благовестили как положено. Я слышу шум машин и автобусов, голоса на улице, кто-то включил магнитофон. Чуть позднее начинают разноситься ароматы приготовляемой пищи, чесночно-петрушечный запах улиток и жареных цыплят из африканского ресторана. Какая-то женщина в мансарде через улицу отворяет высокое окно. Солнце светит к ней утром, ко мне — на исходе дня, сейчас я в тени, вижу, как она подтаскивает кресло и нежится в теплых солнечных лучах, подпиливая ногти. Интересно, о чем она думает? Интересно, как бы я себя чувствовала в ее бледном, худосочном теле, если б сумела сбросить свою шкуру со следами калифорнийского загара?

Рокси, Женни и я позднее отправились в Шартр на обед с Персанами. Что ж, вполне цивилизованно — эта продолжающаяся связь между Рокси и Персанами, которые словно говорят, что она всегда останется матерью их внучки, близким человеком. Даже Антуан настроен к ней дружелюбно и не чувствует за собой вины, что высказал свое мнение насчет «Святой Урсулы». Рокси тоже ведет себя лояльно. Ей нужно подтверждение, что некоторые узы не порваны. Вот мы и ездим на воскресные обеды либо в Шартр, либо на улицу Ваграма к ним на квартиру. Иногда я нахожу отговорки, чтобы не присутствовать на обеде, так как мне надоело, помимо Женни, забавлять еще целый выводок детей Шарлотты и Антуана, как будто я какая-то суперняня или платная затейница. Я злюсь на Рокси за то, что она не прекратит эту порочную практику и дает повод думать, что я без ума от детей да и сама в душе всего лишь взрослая девчонка. На самом же деле я не так сильно люблю детей, хотя к Женни питаю самые нежные чувства. Бывая у Персанов, я забавляюсь мыслью о том, что бы они подумали, если бы узнали, чем я собираюсь заняться с их дядюшкой Эдгаром. Это тайное озорство хоть немного скрашивает скучную обязанность присматривать за подрастающим поколением.

В то воскресенье мы отправились в Шартр. В доме царила суматоха. Сюзанна, Антуан, Труди и младшая дочь Ивонна наперебой говорили, что здесь «побывали гости», человек с блокнотом что-то записывал. Это был полицейский. Сначала я не поняла, из-за каких гостей поднялся шум, но потом оказалось, что «гости» — это обыкновенные взломщики, которые, однако, ничего не взяли. Сюзанна, еще не успевшая сменить дорожный твидовый костюм на воскресное платье, кричала: «Бронированная дверь, сигнализация — как это могло случиться?»

— Вхожу я в коридор и вижу: что-то не в порядке, — рассказывала она инспектору. — «А что, если гость еще здесь?» — спрашиваю я у себя. В доме никого не было, но вещи передвинуты и вообще впечатление, — продолжала Сюзанна, — что кто-то здесь хозяйничал. Я почувствовала следы чужого присутствия. Но вы только представьте, не нашли ничего, что стоило взять. Это же оскорбление! — засмеялась она, решительно перейдя, как истая француженка, на шутливый тон, и увела полицейского в гостиную.

Стоял октябрь, с утра прошел дождь — неподходящая погода для тенниса. Мы с Антуаном взяли детей и пошли в лес, а Рокси, Сюзанна, Труди и Ивонна — на кухню, заниматься обедом. На этот раз обязанности были распределены справедливо. Вместо душной кухни прогуляться в осеннем лесу — ради этого стоило даже присмотреть за детьми. Они бегали взад-вперед по тропинкам, и их смех разносился далеко вокруг, точно фонограмма ребячьего веселья. Сначала я думала, что французские леса — реденькие, невзрачные, особенно теперь, когда опадает листва, оставляя только изящные узоры голых ветвей и кое-где одинокие желтые листки, дрожащие на ветру. В Калифорнии у нас высоченные секвойи, заросли сосны и пихты и завалы упавших гигантских стволов, гниющих среди валежника, иголок, мхов и всяких насекомых. Теперь я научилась чувствовать небрежную прелесть французского леса, похожего, как и следовало ожидать, на картины Коро. В наших лесах то и дело натыкаешься на пивные банки, изрешеченные пулями, и тебе становится не по себе, потому что думаешь, что за каждым деревом прячется какой-нибудь псих с ружьем, или выходишь на свежие просеки с торчащими пнями, и тебя охватывает грусть за опустошаемую планету.

— Их Альпы более изрезаны, чем наши Скалистые горы, — сказала Рокси во время очередного приступа еврофилии.