Развод. Ты предал нашу семью (СИ)

— Я тоже был проблемой, Люб, — отправляю в рот ложку с борщем. Мычу от удовольствия. Проглатываю и продолжаю. — Большой проблемой. Не раз подохнуть должен был, но всегда живым выкарабкивался. Значит, для чего-то должен жить. И не нужны мне молодухи, Люб. Ты нужна, но принимаю, что дурак такой могу быть не нужен тебе.

Люба всхлипывает, зажмуривается и закрывает свое прекрасное круглое лицо ладонью.

Затем встает и шепчет, смахнув слезы с щек:

— Я в курятник.

— Зачем?

— Подумать, — хмурится. — мне среди кур особенно хорошо думается.

— Подумать — это дело хорошее.

— Слушай, Яр, — она прячет руки в карманы халата. — Я же тебя хотела в следующую нашу встречу действительно выгнать с концами. Сердце ты мне, козлина такая, на куски каждый раз раздираешь.

— А ты мне.

— Я ночами не сплю.

— Так я тоже, — бью кулаком по столу. — Ни с одной бабой такого не было! Выгнать решила? Выгоняй, Любка, — бью по груди, — в сердце останешься. И я уйду. Больше не увидишь мою рожу! И соплей моих!

— Да ты тут на меня не ори! Не муж ты мне еще, чтобы орать!

Сердце в груди уже почти ломает ребра. Да я к дьяволу пойду и на колени встану, лишь бы стать ее мужем.

— Люб… Не дразни ты меня, а…

— Думаешь, мне легко?! — рявкает она, а затем фурией вылетает из кухни.

Только я встаю, как она кричит:

— Сиди! И ешь! Я же сказала, подумать надо! А ты мне все мысли путаешь!

— Я люблю тебя, дура! И что бы ты там ни надумала, любить буду! До гроба, Любка! Не в этой жизни, так в следующей у нас все выйдет!

— Да замолчи ты!

Хлопает дверь. Шарик за окном бухтит, и Люба опять кричит:

— Да я это! Я! И ладно бы еще лаял нормально! Ты уж либо гавкай, либо молчи!

— И тебе, Шарик, прилетело, — откладываю ложку, лезу в карман за телефоном.

Номер этого человека я помню наизусть. Набираю цифры, вызываю и мрачно вслушиваюсь в гудки.

Он мне должен.

Однажды еще до Глеба я закрыл его жирную тушу собой, а после больницы ушел. Он меня отпустил и сказал, что за ним должок. Пришло время его забрать.

— Если это не Иисус Христос мне решил позвонить в четыре утра, то пеняй сам на себя, — в трубке раздается сонный и хриплый голос Пастуха. — Кто это? Полным именем представься, чтобы я тебя запомнил.

— Ты мне должен.

— Итить-колотить… — зловещая пауза. — Ярик, ты, что ли? Господи… а я думаю, что у меня сегодня изжога была.

— Мне нужны деньги.

— Как же обидно быть тем человеком, в котором видят банкомат. Ладно жена…

— Юр, я тебя сейчас подушкой задушу, — шипит женский голос. — Знаешь, я устала, Юр. Тебе вечно по ночам звонят.

— Тут претензии не принимаю, милая. Он меня от пули закрыл, а потом, конечно, подлец переметнулся к другому, но… мы с миром разошлись. Зачем тебе деньги, Ярик? Попроси у Глебушки.

— Не могу. Тут все сложно.

— А ну да, жена его без трусов оставит, — Юра хмыкает.

— Не буду спрашивать, откуда ты все пронюхал. Да и так скоро.

— А это секрет, что ли? Конечно, я знаю, он к моему юристу подкатывал. Совести, блин, никакой. Ярика забрал, а теперь на юриста пасть раскрыл. У меня с моим юристом особые отношения. Это как к жене, елки-палки, подползать с нехорошими намерениями. Тебя отдал, из сердца вырвал, а этого точно не отдам. Он сына в мою честь назвал. Не Глебом, Ярик, а Юрой. В мире на одного Юру стало больше, — замолкает и шипит. — Поздравь меня.

— Но это же не твой сын. Чего поздравлять-то?

— Поздравь, сволочь.

— Поздравляю, — вздыхаю я.

— Спасибо. Мальчишка — загляденье, — зевает. — Ладно, выкладывай, черт ты неблагодарный, зачем тебе деньги?

— Ребенка хочу купить.

Молчание в эфире, потом удивленное покряхтывание и зловещий шепот:

— Прости, что?

— Да, прозвучало как-то не очень, — подпираю лоб кулаком.

— Это мягко сказано, Ярик. И ты бы еще себя сейчас слышал. Голосок-то у тебя не тоненький и не ласковый. И сам ты не выглядишь мило и пушисто. Меняю вопрос. Зачем ребенок?

— Воспитывать.

Опять молчание, и тяжелый вздох:

— Господи, что ни день, то новые чудеса.

— Больше ничего не скажу. Часть у меня есть, но нужно еще сто пятьдесят тысяч.

— Не рублей, я так понимаю, — голос Пастуха становится официальным. — Дорогие нынче дети, слушай.

— У тебя, что, прейскурант детей есть?

— Дам двести, но возвращайся ко мне под крылышко, Ярик. У меня тут уютно.

— Нет. Но если не ты, то я что-нибудь придумаю.

— Вот гад. Даже не дал поторговаться и сразу унизил.

— Я не буду с тобой торговаться, Юр. Ты свою шкуру оценишь в сто пятьдесят тысяч? — подхватываю вилкой кусок картошки.

— Опять унижаешь, дружище. Я свою шкуру оцениваю намного выше.

— И вот я прошу всего сто пятьдесят кусков, и мы квиты.

— Проси больше.

— Нет.

— Да ты издеваешься. Мы в таком случае не будем квиты, Ярик. Я тогда так знатно обосрался, — шепчет он. — А тебе еще удалось меня под машину запихать. За такие чудеса просят больше.

— А я не буду.

— Почему ты принял решение бросить меня? — Юра тяжело вздыхает. — Ярик, ты мне сердце разбил. Когда вижу тебя с Глебом, то готов ему волосы повыдирать с криками, а мне ему руку приходится пожимать и улыбаться. Так больно, Ярик. Так больно.