Разыскания истины

Если бы люди понимали лишь весьма несовершенно геометрическое положение, что стороны подобных треугольников пропорциональны между собою, то, разумеется, невеликими геометрами были бы они. Но если бы, помимо смутного и несовершенного представления об этом основном положении геометрии, они были бы также несколько заинтересованы в том, чтобы стороны подобных треугольников не были пропорциональны, и ложная геометрия так же потворствовала бы их злым наклонностям, как ложная мораль, то они могли бы так же нелепо лжеумствовать в геометрии, как в морали, потому что их заблуждения были бы им приятны, а истина была бы лишь помехою, смущала бы и раздражала их.

Итак, нечего удивляться ослеплению людей, живших в прежние времена, когда идолопоклонство царило в мире, или ослеплению людей, живущих в наше время, но непросвещенных еще светом Евангелия. Вечной Премудрости надлежало, наконец, стать видимой, чтобы научить людей, которые вопрошают лишь свои чувства. Четыре тысячи лет истина говорила их разуму, но не углубляясь в самих себя, они не слышали ее: она должна была говорить их ушам. Свет,-просвещающий всех людей, светил в их тьме, не рассеивая ее, они не могли даже смотреть на него, и умопостигаемый свет должен был затуманиться и стать видимым. Слово должно было стать плотью, и премудрость сокровенная и недоступная людям плотским должна была поучать их плотским образом, carnaliter, говорит святой Бернард.1 Большинство людей, а особенно бедняки, которые наиболее заслуживают милосердия и промысла Создателя, принужденные работать, чтобы добыть средства к жизни, чрезвычайно грубы и тупы, они слышат только потому, что имеют уши, видят лишь потому, что у них есть глаза. Они не способны углубляться в самих себя путем некоторою усилия духа, чтобы вопрошать истину, когда смолкнут их чувства и страсти. Они не могут прилежать к истине, потому что они не могут наслаждаться ею, и часто даже они и не думают прилежать к ней, потому что они не думают прилежать к тому, что не затрагивает их. Их тревожная и непостоянная воля непрестанно обращает их разум ко всем чувственным предметам, нравящимся им и развлекающим их своим разнообразием, ибо многочисленность и разнообразие чувственных благ служит причиною того, что тщета их плохо познается, и люди всегда надеются найти между ними истинное благо, которое они желают.

Вот почему заповеди, которые дает нам в Евангелии Иисус Христос, как человек, как провозвестник нашей веры, гораздо более соответствуют слабости нашего разума, чем те заповеди, которые тот же самый Иисус Христос, как вечная премудрость, как внутренняя истина, как умопостигаемый свет, внушает нам в самых тайниках нашего разума, хотя Иисус Христос делает эти заповеди приятными, благодаря своей благодати, видимыми, благодаря своему примеру, убедительными, благодаря чудесам, — люди, однако, столь тупы, столь неспособны к размышлению даже о вещах, которые им в высшей степени важно хорошо знать, что почти никогда они не думают о заповеди Евангелия, как должны. Немногие люди видят красоту Евангелия, немногие постигают основательность и необходимость заповедей Иисуса Христа, мало кто размышляет над ними, мало кто питается и укрепляется ими, так как постоянное волнение воли, ищущей наслаждения благом, не позволяет им останавливаться на истинах, которые, по-видимому, лишают их блага. Вот другое подтверждение тому, что я говорю.

IV. Нечестивые, без сомнения, должны очень стараться узнать, смертна ли их душа, как они это думают, или же она бессмертна, как говорят нам вера и разум. Это для них в высшей степени важно,

дело идет об их вечной жизни, от этого зависит самый покой их духа. Почему же они этого не знают или остаются в сомнении? Не потому ли, что они не способны к сколько-нибудь серьезному вниманию и их тревожная и извращенная воля не позволяет их разуму рассматривать пристально доводы, идущие вразрез с мнениями, которые они желали бы видеть истинными? Ибо, наконец, разве так трудно признать разницу между душою и телом, между тем, что мыслит и что протяженно? Разве требуется от ума столь сильное внимание, чтобы увидеть, что мысль не есть нечто ни круглое, ни

^{1 Serm. 39, de natali Domini.}

квадратное, что протяженности свойственны лишь различные фигуры и различные движения, но не мысль и рассуждение, и, следовательно, то, что мыслит, и то, что протяженно, — две сущности совершенно противоположные? Между тем этого одного достаточно, чтобы доказать, что душа бессмертна и что она не может погибнуть, хотя бы тело уничтожилось.