Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю

Замечательно, что подобная характеристика мирного переселения нисколько не мешает тому же писателю изображать целый ряд славянских вторжений в пределы Византийской империи. А византийские историки, на которых он ссылается, нисколько не молчат о том, что эти вторжения сопровождались всякого рода жестокостями, совершенно не соответствующим понятию о каком-то кротком, миролюбивом настроении славянского племени. Например, Прокопий в своей «Готской войне» рассказывает, как при одном вторжении во Фракию, в 550 г., славяне сожгли живым римского военачальника Азвада, предварительно вырезав у него ремни из спины. (Это вырезывание ремней, судя по нашим сказам, было одним из приемов у славян.) Вообще жалобы византийских писателей на жестокости, совершаемые славянами, вполне сходны с их рассказами о неистовствах, которые впоследствии производили руссы при своих нападениях на Византию, например в 865 и 941 гг. По словам Прокопия, нападения славян производились почти ежегодно. Нападения эти совершались, во-первых, славянами, уже жившими на Балканском полуострове, а во-вторых, теми, которые приходили с северной стороны Дуная. Последние нередко селились в Мизии, Иллирии и Фракии подле своих одноплеменников; а византийское правительство поневоле потом уступало им занятые земли с обычным обязательством доставлять вспомогательные дружины. Следовательно, поселение славян в пределах Византийской империи происходило совсем не тихо и незаметно для истории; напротив, оно совершалось при громе оружия и сопровождалось большим кровопролитием; о чем, повторяю, нисколько не думают умалчивать византийские историки. В этом заселении Балканского полуострова славянами бесспорно главная роль принадлежала болгарам; движение их за Дунай началось со второй половины V в.; а во второй половине VII оно завершилось окончательным их утверждением в Мизии, значительной части Фракии и Македонии[83].

В половине IX в. болгарский народ принял христианство, а вместе с тем и Священное Писание на славянском языке. Ясно, что в это время он был народом уже славянским. А так как его тесное сожительство с славянами считают со времени поселения за Дунаем, то есть со второй половины VII в., то выходит, что он ославянился в течение полутораста лет. Венелин очень метко указал на эту самую слабую сторону тунмано-энгелевой теории: такое скорое и полное превращение могущественного племени завоевателей в народность покоренных, и притом народность совершенно чуждую, ни с чем не сообразно и не находит в истории никакой аналогии. Мы снова удивляемся, каким образом глубокомысленный Шафарик не остановил своего внимания над этим важным пунктом и ограничился только следующим замечанием: «Здесь, во многих отношениях, представляется нам такое же явление, какое, спустя около двухсот лет, повторилось на Руси, когда к тамошним славянам пришли варяги. Предводители воинственных полчищ, правда, немногочисленных, но храбрых и искусных в военном деле, вторглись в земли миролюбивых славян, занимавшихся земледелием и сельским хозяйством, присвоили себе над ними верховную власть и, поселясь среди их, так полюбили выгоды образованной гражданской жизни, что в короткое время породнились с новыми своими подданными, приняли их язык, нравы, образ жизни и даже вместе с ними самое христианство, совершенно перероднились и сделались из уральской чуди подгремскими славянами» (ibid. 266). Мы видим, что незабвенный автор «Славянских древностей» превращению финских болгар в славян находит аналогию в таком же или еще более быстром превращении скандинавской руси тоже в славян. После исследований, посвященных нами происхождению руси, мы считаем себя вправе сказать, что означенное сравнение не может иметь места. Никакой другой, несомненно исторической, аналогии тюрко-финская теория нам не представила. Замечательно, что наш норманизм, в свою очередь, быстрому перерождению руси в славян находит аналогию в таком же перерождении болгар. Таким образом, обе эти мнимые теории опираются одна на другую[84].