Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

За тремя этими фигурами явственно намечалась четвертая — сам Луи-Наполеон, чья книга — откровенный панегирик личной власти — должна была стать обосновашем деспотического режима и, оправдывая уничтожение Цезарем республики, внушить французам XIX века мысль о необходимости склониться перед диктатурой: „Когда свобода препятствует прогрессу, она должна исчезнуть“. Но Золя отказывается считать прогрессом эпохи, изобилующие кровавыми войнами, отказывается признавать провиденциальную миссию названных исторических деятелей: „Я не верю в посланцев неба, приходящих на нашу грешную землю с такой миссией, которая требует кровопролития… Не может посланец небес держать в руке меч“. Сказанное мог бы принять на свой счет и сам историк — Луи-Наполеон. Ко времени публикации его труда он располагал военным опытом не только дяди своего, который, как писал Ленин, „создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных, жизнеспособных, национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские…“[240]. При Луи-Наполеоне Франция в 50—60-х годах участвовала в Крымской войне, войне против Австрии, в нескольких захватнических экспедициях на Восток… И Золя решительно отклоняет демагогические фразы Луи-Наполеона о счастье народов, которым довелось выполнять волю великих завоевателей: „Здесь имеет место очевидное заблуждение. На протяжении всей истории народы никогда не понимали завоевателей и шли за ними лишь до поры до времени; в конце концов они их отвергали и восставали против них“[241].

С большим гражданским мужеством написанная статья, полностью раскрывающая антибонапартистские позиции критика, предложена была автором в августе 1865 года в газету „Эко дю Нор“ и отвергнута ею; однако Золя не отказался от публикации статьи и поместил ее в своем сборнике „Что мне ненавистно“, вышедшем в свет в 1866 году.

Не оставляет никаких неясностей в вопросе об отношении Золя к войне и его статья „Да здравствует Франция“, опубликованная в газете „Ла Клош“ 5 августа 1870 года.

Лишь осложнение обстановки во Франции в связи с войной избавило автора от грозившего ему судебного преследования „за возбуждение презрения и ненависти к правительству“ в этой статье. „Нас осыпали бранью за то, что мы отказывались подвывать бульварным сборищам и не скрывали, что нас удручает готовящаяся резня, — писал Золя. — Право, в наш век, видимо, считается преступлением призывать людей к миру. Показной патриотизм, своекорыстный шовинизм, отбивающий в газете барабанную дробь, — вся эта вдруг расцветшая в пустых сердцах любовь к родной земле лишь обескураживает, а не ободряет деятельного человека… И довольно с нас бахвальства…“ Эмилю Золя ближе всего оказался взгляд рядового участника войны, который ее не желал, но готов принять на себя военные тяготы. „Спору нет, война скверное дело. Быть ей или нет, спросить надобно было у всей нации“, — сказал писателю солдат перед отправкой к месту боев. Республиканцы во время недавнего плебисцита отказали императору „в праве распоряжаться жизнью и смертью народа. Да вот беда, в опасности оказалась не шкура императора, а вся страна, сёла, где мы родились, мать и сестры, которые ждут каждого из нас“. Не эта Франция „затевала войну“, но защищать родную землю будет именно она. Равнодушию „к участи наших солдат“, скрытому за „патриотическими юродствами“ политических авантюристов, Золя противопоставлял глубокую человечность: „Мы оплакиваем французскую кровь“. Но в час национального несчастья он призвал: „Отвернемся от тех, кто желал этой бойни, займемся только границами, которым угрожает враг“[242].

В публицистике Золя наметилась „общая точка зрения“, перспектива, в которой раскрылась в „Разгроме“ тема войны. В романе писатель подтвердил свою неизменившуюся позицию системой образов, логикой контрастов, общей концепцией произведения.

* * *

В сентябре 1871 года Виктор Гюго возвращался во Францию из четвертого, „пустячного“, говорил он, изгнания. Поезд, следовавший из Бельгии, остановился в местности, „похожей на огромный сад…. трава, необычайно густая трава пестрела цветами“. Все здесь дышало безмятежным спокойствием. „Несказанно ласково светило солнце… Долина была тиха и прекрасна“. Прелестное кольцо холмов поддерживало синюю небесную твердь. Кто-то спросил: „Как называется это место?“ Другой ответил: „Седан“. Я вздрогнул… Слово „Седан“ как бы сорвало завесу. Пейзаж вдруг стал трагическим». В эти дни Гюго дополнил свою книгу «История одного преступления» заключительной главой, названной им «Падение».