Реализм с человеческим лицом

Во второй части данного эссе я хочу обсудить значение всего этого для философии. Я попытаюсь связать неудачу идеала Божественного Видения с главными проблемами западной философии со времен Канта. Я попытаюсь доказать, что модная панацея релятивизма, даже с новым именем, таким как “деконструкция” или даже “прагматизм” (Ричарда Рорти), не является единственной, или правильной, реакцией на эту неудачу. Поскольку это Кантовская лекция, позвольте мне сказать, что эти проблемы были, конечно, близки собственным интересам Канта, однако многие намеченные мною здесь результаты огорчили бы его. Кант разрывался между идеей, что все знание является частично нашей собственной конструкцией; и идеей, что знание должно иметь результатом то, что я назвал “Божественным Видением”. Тем не менее, идея, что существуют пределы познания, и то, что мы обнаруживаем самих себя в “антиномиях”, другое слово для парадоксов, когда мы пытаемся пойти дальше этих пределов, также принадлежит Канту. Кант считал, что за пределами находится “трансцендентальная метафизика”; сегодня это представляется, как если бы часть того, что однажды было рассмотрено внутри пределов, внутри кантовского “мира опыта” не может быть подведено под “управляющую идею природы” Канта. (“Природа” для Канта включает понятие всеобщей единой системы природных законов; “разрыв между наблюдателем и системой” был бы также неприятен Канту, как и более века спустя Эйнштейну).

Существует еще одна причина упомянуть здесь Эйнштейна. Ему не удалось закончить свой проект опровержения Копенгагенской Интерпретации и восстановления кантовской управляющей идеи природы. Было бы ошибочно рассматривать его просто как ностальгического реакционера (как делают некоторые квантовые физики). Некоторые из нас находятся на стороне Эйнштейна и хотят восстановить Божественное Видение во всем его великолепии. Борьба с нами самими, борьба за отказ или за сохранение старых понятий метафизической реальности, объективности, безличности далека от завершения.

Часть вторая. РЕЛЯТИВИЗМ

Тема смерти метафизики вошла в философию с Кантом. Выдающаяся фигура в философии XX века Людвиг Витгенштейн возвестил эту тему мощным и уникально личностным путем. Он, не колеблясь, соединил эпистемологию и метафизику. (Согласно некоторым интерпретаторам Витгенштейна, то, что сегодня называется “аналитической философией”, было для Витгенштейна наиболее запутанной формой метафизики!) В то же самое время даже простой человек может увидеть, что метафизическая дискуссия не ослабевает. Простая индукция истории мысли показывает, что метафизическая дискуссия не исчезнет, пока в мире существуют размышляющие люди. Как сказал Жильсон в конце своей знаменитой книги, “философия всегда хоронит своих могильщиков”. Целью этого эссе не является вовлечение в дальнейшие споры по вопросу: “Умерла ли метафизика?” (или “В каком смысле метафизика умерла?”). Я воспринимаю как жизненный факт осмысленность обоих утверждений “задача философии состоит в преодолении метафизики” и “задача философии состоит в продолжении метафизической дискуссии”. Каждый философ какой-то своей частью считает, что “это занятие бесполезное, пустое, сумасшедшее; мы должны сказать: "Хватит!", а другой своей частью считает, что “это занятие является просто размышлением на наиболее общем и абстрактном уровне; положить этому конец будет преступлением против разума”. Конечно, философские проблемы неразрешимы, но, как заметил однажды Стэнли Кавел, “существуют лучшие и худшие способы размышления над ними”.

Сказанное мною сейчас могло быть сказано фактически в любое время с начала современности. Я считаю также – и это нечто, что я не буду обсуждать, но приму как другой жизненный факт, хотя знаю, что многие с этим не согласятся, – что поиски основания для Бытия и Знания, успешное описание Устройства Мира или описание Канонов Оправдания с крахом провалились, но мы не можем этого увидеть до тех пор, пока эти занятия сами не доказали свою тщетность (хотя Кант давно высказал подобную мысль). Осмысление провала метафизики и эпистемологии является наиболее острой и болезненной проблемой нашего периода, периода, который страстно желает называться “постмодерном”, а не модерном.