Реальная жизнь

– Да, я тоже рад. Вся семья съедется. Будем здесь отмечать Рождество.

– Здорово.

– Да, здорово.

Пауза.

– Здесь такой беспорядок, – говорит он. – Пойдем наверх.

Пока мы идем по коридору, Макс показывает, где какая комната, мимоходом дает мне заглянуть. Столовая: антикварный стол, синие стулья. Белая кухня с угольно-серой плиткой. Всюду светло, опрятно и тихо. Он рассказывает о доме. Постройка тридцатых годов, говорит он. Зато подлинный модернизм, а не эти ваши белые кубы, которые пытаются ему подражать. Основные приметы те же – простой фасад, функциональный дизайн, – но материалы все традиционные, поясняет он. Настоящие. Он называет архитектора, словно это имя должно мне о чем-то сказать, – оно мне ничего не говорит, но я киваю. С самого момента постройки дом принадлежал одной семье. Переходил от отца к сыну. И уже разваливался на части, когда он его купил. Он сразу этот дом полюбил. Собрал заново.

Мы поднимаемся по лестнице, Макс все говорит и говорит. У меня возникает ощущение, будто я очутилась в одном из тех снов, которые мне время от времени снятся: я стою на сцене и должна что-то петь, но не могу даже вспомнить, что это за опера. Впрочем, он любезно все берет на себя, не давая кошмару осуществиться в полной мере. Мне остается только ходить за ним по пятам и кивать.

– Вот сюда, – говорит он.

Еще одна гостиная, более уютная, чем та, что внизу. Диваны у кирпичного камина. Одна стена полностью занята книжными шкафами, книги стоят корешок к корешку. Цветы в синих вазах. Окно от пола до потолка, тоже в деревянной раме. Балкон выходит в сад – лужайка, деревья, розовые кусты. Других домов не видно.

Мы садимся на диван, причем я устраиваюсь как можно дальше от него.

– Так, значит, с лондонской квартиры ты съехал? – спрашиваю я.

– Я ее сдаю. Может, продам. Не решил еще.

– Почему?

– Ну, я уже не уверен, что это такая уж удачная инвестиция. В нашем-то климате.

– Нет, я имею в виду, почему ты съехал?

– А мне больше не надо там бывать. В Лондоне. Я же уволился.

– Уволился?

– Ну да.

– Серьезно? Почему?

Он пожимает плечами.

– Да много причин.

– Например?

– Ну, они давили на меня, чтобы я переехал в Нью-Йорк. И я уже подумывал согласиться, но, когда шесть недель там проторчал, понял: ни за что. Да и другие причины были. Разные.

– И чем ты теперь собираешься заниматься?

– Пока сам не знаю. Чем-нибудь более осмысленным.

Макс улыбается, словно посмеивается над собой – а может, надо мной. И вновь это знакомое чувство: он знает что-то, чего не знаю я, я за ним не поспеваю, спотыкаюсь, плетусь в хвосте. Не в силах придумать, что бы еще такое сказать, я спрашиваю:

– Можно у тебя в туалет сходить?

– В конце коридора, – говорит он.

Прихожая слепит стеклом. По обе стороны – спальни, в которых почти нет мебели, ничего, кроме аккуратно застеленных кроватей. Комната в конце коридора – его, самая большая, с ванной. Стопка книг на тумбочке у кровати. Рубашки на спинке стула. Я прохожу в ванную. Пытаюсь вспомнить, зачем пришла. Мою руки с мылом, источающим дорогущий аромат, – других туалетных принадлежностей здесь нет, на бортике ванны ничего не стоит, никто ею не пользуется. Я смотрю в зеркало. Приглаживаю волосы. И поневоле представляю его здесь в одиночестве. Интересно, чем он заполняет время? Сидя по выходным в Лондоне, я, помнится, все гадала, чем он сейчас занят. Что же он тут делал? Книги читал? Гулял по саду? Заглядывал под половицы, проверяя состояние труб?

Когда я возвращаюсь, Макс смотрит в окно и оборачивается не сразу. Для декабря время уже позднее, и холодное закатное солнце бросает на него золотой отсвет. Волосы у него длиннее, чем были. И вид не такой усталый. Меня так и тянет подойти к нему, обнять, но я не для того приехала, чтобы поддаваться слабости.

– Мне надо кое-что тебе вернуть, – говорю я.

Макс оборачивается. По губам скользит знакомая улыбка.

– Ты уже говорила. И что же это?

Я достаю из сумки конверт и протягиваю ему.

– Что это?

– Деньги, которые я тебе задолжала.

Он, похоже, в замешательстве:

– Какие еще деньги?

– Которые ты мне давал.

Повисает пауза. Он смотрит на конверт, потом на меня.

– А, – говорит он. – А, я понял. Но честно говоря, в этом не было никакой необходимости…

– Я же обещала все вернуть.

– Да-да, – говорит он. – Что ж, спасибо.

Но конверт не берет. Я кладу его на журнальный столик, Макс по-прежнему молчит, и мне становится неловко. Мне казалось, что я поставлю его на место, а в итоге вышло довольно жалко. Еще и сумму на конверте написала. Уж без этого можно было обойтись.

– Так, значит, ты нашла работу? – спрашивает он.

– Нет. Ну, то есть да. Вроде того. Я восстановилась в консерватории. И снова пою джаз. И преподаю…

– Ну вот и славно, – говорит он. – Я рад, что у тебя все в порядке. Я о тебе беспокоился.