Реальная жизнь

Рождество через четыре дня, и все уже разъехались по домам. Фрэнки утром тоже уезжает. Он часто в разъездах, выступает то тут, то там – и очень успешен, – и, когда его рядом нет, я о нем почти не вспоминаю, но, когда он возвращается, я рада. Он живет в огромном доме с другими певцами – их там больше, чем я способна запомнить. Один пакетик чая они заваривают по нескольку раз, посуду никто не моет, и окно у Фрэнки занавешено простыней, потому что карниз давно сломался, а платить за новый не хочется, так что в комнате у него всегда какие-то грязноватые сумерки. Набравшись (а набирается он часто), он признается мне в любви, а я молчу в ответ, потому что не люблю его – во всяком случае, не в том смысле, в каком всегда понимала любовь. Душу он мне не бередит. Разве это любовь – если он не может сделать мне больно? Если не может влезть мне в душу, смять ее всю и перекрутить, чтобы там ничего, кроме него, не осталось? Разве может это веками вдохновлять людей на стихи, фильмы и оперы, слезы и самоубийства – то, что мы ходим вместе в супермаркет, по выходным смотрим телевизор в постели и ругаемся, что мне некуда поставить обувь и что на вечеринках он пересказывает байки из моей жизни, словно сам был им свидетелем?

Фрэнки спит у меня под боком. Я беру свой телефон и листаю галерею. Старая фотография банковской выписки, сверху написан адрес. Однажды эта мысль уже приходила мне в голову, но я ее отмела как неосуществимую. Этот дом в моем воображении обрел поистине мифологический размах, уподобившись средневековому замку: высокие стены, ров – словом, неприступная крепость. Но теперь я принимаю решение: я съезжу туда. Повидаю его. Добавлю в его образ завершающий штрих и наконец избавлюсь от наваждения. Посмотрю на него в его настоящем окружении – там уже не обманешь, не спрячешься.

Фрэнки просыпается. Говорит, что ему надо бежать, а то опоздает на поезд. Целует меня на прощание и обещает позвонить, желает счастливого Рождества. Он уходит, а я достаю деньги из ящика, делю на пачки по сто фунтов и раскладываю на кровати, чтобы пересчитать. Фрэнки я о деньгах ни разу не говорила. Немного о Максе, и то когда он сам интересовался, а о деньгах – нет, да он особо и не расспрашивал. А я и рада, ведь когда я говорю о Максе, сама слышу, как голос становится горьким, едким, и мне это не нравится. Фрэнки этого, кажется, не замечает, а если и замечает, значения не придает. Он не ревнив. Мою влюбленность он принимает как должное, немного вальяжно, и эта вальяжность очаровательна, когда меня влечет к нему, но когда не влечет – раздражает.

Я смотрю на нашу с Лори кровать, преобразившуюся под покрывалом из денег. Мне понадобилось несколько долгих месяцев, чтобы столько накопить. Долгих, долгих месяцев… Каждую неделю я откладывала понемногу, прятала в жестянку в ящике с бельем, а дни становились все короче, а воздух на улице – все холоднее, подобно воде, которую налили в ванну и оставили остывать. Я пересчитываю купюры, сумма сходится. Я и так это знаю, но меня успокаивает сам процесс. Я кладу деньги обратно в конверт и тянусь за телефоном, чтобы посмотреть расписание поездов.

* * *

Погода стоит чудесная. Тот самый ясный, погожий, морозный декабрьский день, какой рисуют на рождественских открытках.

Я на поезде добираюсь до Оксфорда, а там беру такси, называю водителю адрес.

– Едете домой на Рождество? – спрашивает он.

– Нет, пока еще нет.

Я замолкаю, разговор не поддерживаю, но ему хочется поболтать. Он перескакивает с одного на другое. Политика. Испанская кухня. Цены на бильярдные кии.

– Люди понятия не имеют, какое это дорогое увлечение, – говорит он, – а на самом деле…

Мы выезжаем из города.

Широкая дорога, по обе стороны от нее – однотипные коробки домов: то тут, то там виднеются праздничные баннеры, сверкают гирлянды, висят пластиковые снежинки, из некоторых окон торчат ноги и задницы Санты.

Водитель не умолкает. Внуки. Снова бильярд. Какой-то тип однажды сел вот ровно на то самое место, где я сижу сейчас, на заднее сиденье, и достал нож. Я издаю в ответ вежливые возгласы: ничего себе, не может быть, вот это да, поверить не могу. У меня чувство, будто я на очередном прослушивании. Мне вот-вот выступать, а соперница нарочно отвлекает меня, приставая с пустыми разговорами.

Я пытаюсь сосредоточиться, настроить резкость, но пока что у меня в голове дом и все его жильцы распадаются на пиксели, словно люди в новостях, чью внешность не хотят афишировать. Еще пятнадцать минут, говорю я себе, десять минут, пять. Я нащупываю в сумке конверт, гляжусь в камеру телефона – еще три минуты, – но происходящее не становится более реальным. Я столько раз себе все это представляла, что, хотя сейчас кругом явь, не могу отделаться от мысли, что это очередной мой вымысел.