Реальная жизнь

– Все гораздо прозаичнее, чем кажется, – сказала я. – Это классификация «легких» и «тяжелых» голосов. Для определенных партий подходят свои фахи. Это логично. Нелепо сильным голосом с хорошим вибрато исполнять партию молоденькой инженю. Но моя преподавательница знает одного человека из жюри. Он вроде как предпочитает легкие голоса. Она уверяет, что ему понравится.

– И какой же у тебя фах?

– Я где-то между двумя типами. Раньше мне доставались субретки, а теперь в основном легкие лирические партии.

– И что это значит?

– Субретки – это либо дети, либо шлюхи. А лирическое сопрано – это юные, трогательные романтические героини.

– То, что надо.

Я бы и не подумала, что у меня хватит сил стащить его в воду – но мне это удалось.

В тот миг, когда его голова скрылась под водой, я вдруг испугалась: что я творю? А вдруг он разозлится? Он вынырнул, но не отплевывался, не откашливался – не выкидывал никаких карикатурных коленец. Сказал только: «Что за детские выходки, черт возьми», – и даже не улыбнулся, и я подумала: блин, блин, блин, – но тут он меня поцеловал. Поцелуй был с привкусом хлорки и пота.

* * *

Отель, который он выбрал для меня, находился рядом с Оперой, и я, заселившись в номер, пошла на нее посмотреть. Величественное здание серело посреди просторной площади, словно свадебный торт, который оставили плесневеть на крышке мусорного бака. Я шла мимо туристов, которые сидели в уличных кафе, дышали выхлопными газами и пытались делать вид, что это и есть гламур, это и есть Париж. Мимо маленькой девочки с большим белым зайцем в руках, которая стояла на тротуаре, дожидаясь, когда можно будет перейти дорогу. Не так я себе все это представляла. Не так выглядела Франция в артхаусных фильмах, которыми меня пичкала Лори, хотя я знала, что на самом деле она предпочитает «Остров любви». Воздух на вкус отдавал металлом, и я, потуже замотав рот шарфом, направилась обратно в отель. Заказала еду в номер и ощутила укол вины, когда меня спросили, записать ли ужин на тот же счет. «Да, пожалуйста», – ответила я, а сама подумала: ну, он бы ведь не отказался меня покормить. Я ела в постели и смотрела какое-то маловразумительное шоу: участники в громоздких костюмах мышей пытались преодолеть полосу препятствий, а за ними гнался бык, – и заснула рано, и спала без сновидений. Проснулась я в страхе.

Прослушивание должно было состояться совсем рядом, в здании оперного театра. Я переживала, что оробею в таких интерьерах, хотя слушать меня будут не на основной сцене, а в одном из репетиционных залов, – но, когда я туда попала, тревога исчезла. Прослушивания всегда идут по одной и той же схеме. Ты следуешь заведенному порядку, и это успокаивает. Человек на входе записал мое имя. Капельдинер провел меня по длинному коридору в одну из распевочных комнат без окон и оставил одну, а через двадцать минут вернулся. Повел по другим коридорам, наконец остановился, постучал в дверь, из-за которой донеслось: «Да-да, впускайте»; и вот – дышать ровнее, выпрямиться, плечи развернуть – я вошла внутрь.

Жюри сидело в глубине, под лампами лежали ноты.

– Имя?

– Анна.

– Что будете петь?

– Арию Русалки. «Месяц мой».

Во рту пересохло, и я испугалась, что не смогу взять ни одной ноты. В голове начали роиться мысли, которые для артиста верная погибель: а что, если… Дыши. Постарайся заглянуть внутрь себя. Увидеть мышцы, грудную клетку, диафрагму – свое живое тело, и как дыхание превращается в звук, как движутся губы, язык, произнося слова языка, на котором я не говорю, зато пою. При первых звуках фортепиано срабатывает рефлекс: едва начав петь, я перестаю замечать жюри. Я научилась этому, ведь если поешь для слушателей – смотришь на них, пытаешься до них достучаться, тронуть их своей песней, – тебе никогда не удастся создать нечто настоящее. Нужно, наоборот, уходить в себя и уводить их за собой. И вот я стою посреди пространства, которое сама для себя выстроила. Вспоминаю слова Анджелы: «Русалка большую часть оперы молчит. Пой так, словно это последняя песня в твоей жизни». И я пою о том, что месяц на небе сегодня такой большой, словно ненастоящий, а неподвижная вода подобна темной глади стекла. Об ожидании чего-то особенного, о неутолимой жажде, о том, чего хочу больше всего на свете, хочу так сильно, что это желание причиняет физическую боль, словно кто-то тянет меня за волосы или царапает ногтями по спине.

Подхожу к жюри, отвечаю на вопросы, и: «Большое спасибо, Анна. Мы с вами свяжемся». Я пожимаю им руки и чувствую сладостное облегчение, ведь по тому, как они улыбаются, всегда понятно, прошел ты испытание или нет.

* * *

Небо в Лондоне тяжелое и белое. Вернувшись, я почувствовала себя так, будто сижу в больничной палате без окон, дожидаясь очереди на анестезию. Но в квартире у него всегда уютно, особенно когда за окном темно и все здания освещены.

– Ну, мои поздравления, – сказал он.

– Спасибо.

Сразу после прослушивания мне написали, что я прошла отбор. Я получила письмо, когда возвращалась на «Евростаре» в Лондон.