Реальная жизнь

Честно говоря, это было странно – я только недавно заметила, что Макс все время на меня смотрит. Хотя – это я только заметила или он только теперь стал на меня смотреть? Не знаю, но, когда бы я ни взглянула на него, каждый раз встречалась с ним глазами. Он смотрел на меня постоянно – как я одеваюсь, как крашусь перед выходом. Говорил, что я очень хорошенькая. Что ему нравятся мои глаза, такие темные. В эти минуты я чувствовала себя очень спокойно и уверенно, словно он водворял меня на место, и все, что от меня теперь требовалось, – с этого места не сходить: пусть мир крутится вокруг, а я и так совершенна. Он застегивал цепочку на моей шее; пристраивал подбородок мне на плечо и смотрел на меня в зеркале. Или лежал на кровати, приподнявшись на локтях, и глядел, как я мажу кремом ноги после душа или расчесываю волосы. Иногда он смотрел и ничего не говорил, а иногда произносил: «Иди сюда».

Когда Макса не было рядом, я жаждала его взгляда и тосковала по нему. Взгляды других людей, как и разговоры с ними, вызывали у меня странное чувство. В те вечера, которые я коротала без него, мне казалось, что собеседники все время спрашивают что-то не то, и сама я не могла сказать ничего интересного и понимала, что другим со мной скучно. А проводить вечера без него мне приходилось часто – он постоянно был в разъездах, – и я плелась домой с ощущением, будто из меня вымылись все краски: поднеси меня к лампе, и она просветит меня насквозь. Но потом он возвращался, и его взгляд снова меня оживлял. Я расцветала, становилась настоящей, все, что я делала, обретало смысл. Если ему во мне что-нибудь нравилось, мне оно тоже начинало нравиться.

Но если человек рассматривает тебя так пристально, изучает с ног до головы с таким тщанием, он непременно разглядит в тебе не только хорошее, но и дурное. Его взгляд не всегда оставался добрым. Многое во мне – и со временем таких вещей становилось все больше – вызывало у него неприятие. По мелочи, но все же.

Ему, похоже, не нравилось, что я все время занята. Когда у меня допоздна были репетиции или концерты и после них я приходила к нему и обнаруживала его с книгой или за столом с ноутбуком, я чувствовала себя виноватой, что заставила его ждать. Скучать в одиночестве. Иногда он говорил с этой своей непостижимой улыбкой: «Не переживай, мне только в радость посидеть, подождать, пока ты освободишься», а иногда держался холодно, чуть отстраненно, и я весь вечер пыталась его задобрить. Находить время для встреч было трудно. Я ничего не понимала в его расписании, кроме одного: там ничего нельзя ни отменить, ни перенести. Он предлагал вторник, я отвечала, что у меня концерт, и он говорил легко: «А, ну ничего страшного, но в ближайшие пару недель у меня другого времени не будет». И вот я уже меняю все планы, отказываюсь от тех выступлений, которые не приносят много денег. Даже удивительно: когда я стала придирчиво изучать свой ежедневник, просматривая список запланированных дел, я осознала, сколько среди них ерунды, как мало из этого и впрямь нельзя отменить. Я запросто симулировала болезнь в последнюю минуту или говорила, что получила более выгодное предложение, и всегда находилось сопрано, готовое меня подменить. Сам он не просил меня ничего отменять – не в этом дело, – наверное, я просто начала понимать, что он прав. По большей части это была низкооплачиваемая подработка, которая не поможет построить карьеру, – уж лучше я проведу время с Максом.

Ему не нравилось, когда я утыкалась в телефон. Когда раздавался звонок и я отвечала, или когда набирала кому-нибудь сообщение, или когда мы о чем-нибудь разговаривали и оба не знали ответа и я лезла в интернет. Из-за этого на меня однажды разобиделась Лори. Она названивала мне целый вечер, хотела поплакаться, но я, увидев, как загорелся экран лежащего на столе телефона, просто перевернула его. Когда на следующий день я сказала: «Извини, у меня было свидание», она ответила: «А, ну конечно. Он не разрешает тебе отвечать на звонки, да? Похоже на то». Все, что Макс делал, Лори расценивала как посягательство на мою независимость, но она ошибалась. Он никогда ничего мне не запрещал. И даже ни о чем не просил. Просто иногда у меня возникало такое чувство… Когда он смотрел на меня. Чувство, будто я не совсем права.

Да и не только это. Словечки, которые, по его мнению, я подцепила от Лори. Например, что я стала говорить «гребаный», чего раньше не делала – так он уверял. И всегда это было в шутку, не всерьез, он просто дурачился, но – как же холодно он держался, сурово и сухо, а потом вдруг как засмеется и бросит: «Боже, Анна, расслабься, я же шучу!» – но это не всегда было похоже на шутку. Однажды – кажется, мы обсуждали, что творческие люди зачастую эгоцентричны, – он принялся меня дразнить: мол, уж я-то точно только собой и поглощена.

– Ты никогда не замечала, – проговорил он, – как часто начинаешь предложения с «я»?

– Нет, – обескураженно пробормотала я. – Я даже внимания не обращала…