Реальная жизнь

Я потянулась к нему и поцеловала. Сперва он был нежен. Рук не распускал и произнес мое имя с такой интонацией, словно хотел задать вопрос, но мне не хотелось, чтобы он разговаривал, поэтому я забралась на него. Через голову стянула с себя пижамную сорочку, взяла его руки и положила их на себя, провела его ладонями по своему телу. Он сел и поцеловал меня снова, на этот раз уже иначе. Схватил меня, повалил на диван, дернул за пояс штанов, мол, давай снимай. Я лежала и смотрела, как он встает, раздевается, а сама дышала неглубоко и быстро, черный страх нефтяным пятном растекался в животе, но я знала, что он сможет положить этому конец. Я затащила его на себя, а потом перестала отдавать себе отчет в том, что творю: кусалась, царапалась, требовала, чтобы он был грубее, еще грубее, хотя понятия не имела, что он сделает, – да мало ли что. Он поставил меня на колени и пристроился сзади, схватил за волосы, резко потянул, но и этого было недостаточно, в голове еще оставались мысли, и я услышала, как умоляю его о том, чего, кажется, не очень-то и хотела: больней, больней! Он зажал мне рот рукой, сказал: «А ну-ка тихо», запрокинул мою голову, и его рука вдруг оказалась у меня не на губах, а на горле, и я почувствовала, как сжимаются его пальцы. Перед глазами поплыли точки света, сознание опустело, кровь вскипела, и я услышала его голос: где-то очень далеко, где-то у меня в голове он произносил мое имя, и меня захлестнула тьма и смыла все мысли, остался только один звук, животный и страшный, как крик, но это был не крик, я не знала, что это, я никогда раньше такого не слышала, но понимала, что его издаю я.

Когда я открыла глаза, Макс лежал на кровати, а я по-прежнему стояла на коленях, упершись ладонями в стену и прижавшись к ним лбом. Я чувствовала, как пульсирует кровь в шее. Я положила руку себе на горло. Попыталась сглотнуть и закашлялась.

– Зачем ты так? – прохрипела я.

– Что значит зачем? Ты же сама захотела.

Я попыталась что-то сказать, но не смогла.

Он коснулся моей спины. Взял за руку, притянул к себе. Погладил по голове. Мгновение мы оба молчали, а потом он сказал:

– Я думал, ты этого хочешь. Разве ты не хотела? Анна? Ты этого не хотела?

* * *

В выходные должен был состояться спектакль по пьесе Мил, и ее мама приехала в Лондон, чтобы на нем присутствовать. До дома они добрались во второй половине дня. Поскольку они уже успели пообедать в «Делоне» и пройтись по магазинам, Мил была навьючена пакетами с одеждой, которую накупила ей мама. А еще ей, видимо, сделали пересадку личности, потому что она резко превратилась в Амелию, расточающую светские улыбки и отнюдь не бунтарские суждения.

Мы все сели пить чай с ее матерью. Рассказывали, как нам нравится этот дом, спасибо большое, что пустили пожить. Обсуждали, сколько в Лондоне туристов и как трудно в наши дни найти нормальную одежду, не потратив целое состояние. Съели какое-то невероятно натуральное печенье, немного поговорили о выпечке, а потом отправились на автобусе в театр.

Пьеса была о том, что все женщины – жертвы, особенно те, которые жертвами себя не считают, и все актеры на сцене были одеты в разные оттенки болотно-серого. Мне было трудно сосредоточиться на действии, так как Лори стискивала мою коленку каждый раз, когда ей становилось смешно, а смешно ей было почти постоянно. Спектакль шел полтора часа без антракта, после него все собрались в фойе. Раскладной столик, теплое белое вино в бумажных стаканчиках.

В фойе тусовались подруги Мил, которых я помнила по новогодней вечеринке: все коротко стриженные, в свитерах и больших очках. Сбившись в стайку, они обсуждали какого-то парня, знакомого одной из них по университету, который сделал себе громкое имя в театре. Он написал пьесу для одного актера, в ходе которой преображался в совершенно карикатурную женщину: мини-юбка, шпильки, парик с косами, нарумяненные щеки и ярко-красные губы. Половина собравшихся ругали его на чем свет стоит, включая Мил, которая даже создала петицию против того, чтобы этот спектакль перекочевал с альтернативных площадок в театр, а когда ее затея провалилась, попыталась организовать протестную акцию на премьере. Она утверждала, что сам этот прикид, по существу, женоненавистнический и автор, будучи белым мужчиной, принадлежащим к привилегированному классу, не имеет никакого права наживаться на деконструкции гендера. Другая половина ругала Мил и компанию, утверждая, что они пропагандируют нормативные установки и отрицают его право на свободу самовыражения. Страсти накалялись.

– Ну он же гей! – говорила одна.

– Да это он так говорит, но он учился в Итоне, а значит…

* * *

Мы с Лори отошли в сторонку, чтобы выпить еще вина.

– Тем временем, – сказала она, когда спорщицы уже не могли нас услышать, – мужчины посмеиваются в кулак. Пока женщины грызутся между собой, они создают настоящий театр.

Потом она спросила:

– Ну что, как ты? Получше?