Реальная жизнь

Долгие часы я конструировала мольбы Церлины, ее стенания и упреки. Какая за ними мотивация, почему меняется настроение? Но теперь я смотрела на Главного, и он транслировал какие-то совершенно другие идеи, и чем усерднее я старалась следовать его указаниям, тем более неуправляемым становился мой голос – уплывал куда-то под потолок, словно выскользнувший из рук шарик с гелием.

Кое-как проковыляв через вступительные слова, я нырнула в арию. Главный так неистово размахивал руками, словно я целая группа симфонического оркестра, которая играет вразлад и не попадает в ноты, и концерт вот-вот закончится катастрофой. Комната становилась все меньше. Пот струился за ворот, щипал лоб. Стены сближались, давили со всех сторон. Они сплющивали мне голову, сжимали легкие, норовили выдавить из меня все внутренности, а члены жюри сидели на диване где-то далеко-далеко, смотрели и смеялись, потому что это и вправду умора – ха-ха-ха – смотреть, как человека выворачивает наизнанку. На каждой ноте я думала: хватит, надо заканчивать, срочно заканчивать, сию секунду, извиниться и уйти, – но нельзя просто так взять и закончить, нельзя, так не принято, что бы ни происходило, нужно держаться так, словно все в полном порядке, и как ни в чем не бывало продолжать. И вот мы добрались до конца арии, и мне почти не хотелось, чтобы она заканчивалась – ведь едва смолкнет музыка, мне придется что-то говорить или они мне что-нибудь скажут, и еще неизвестно, что хуже.

Пианистка даже проигрышем не озаботилась. Остановилась вместе со мной. Никто не двигался. Никто не говорил ни слова.

Я сглотнула. Язык не умещался во рту.

– Сп-пасибо, – прошелестела я и сделала шаг к выходу.

– Погодите минутку! – окликнул Главный.

Я повернулась к нему.

– У Церлины ведь еще одна ария есть, – сказал он. – Ее вы приготовили?

– М-м. Да. Приготовила.

– Хотелось бы и ее послушать.

Я подумала: да он издевается! Разворачивайся и уходи! Но услышала свой голос, который произнес: «Хорошо». Потому что так принято. Пока он дергает меня за ниточки, я должна плясать.

– Главное, что нам интересно в этой арии, – проговорил он, – это как вы держитесь на сцене. Вот расскажите, о чем в ней поется?

– Ну, Дон Жуан только что избил Мазетто, – пробормотала я. – Это жених Церлины, в смысле мой. И я пытаюсь его утешить, ну, как-то подбодрить…

– Ага, – ухмыльнулся Главный. – Можно и так сказать. Так вот, мы вас попросим выбрать одного из нас в качестве партнера и разыграть сценку. Кто будет вашим Мазетто?

– Простите?

– Мы всех Церлин просили это сделать, – пояснил Расстегнутый.

– Понятно…

Я окинула глазами диван. Вспомнила смущение Розовой Рубашки и указала на него.

Остальные загоготали и заулюлюкали.

– Не может быть! Опять! – завопил Разутый.

– Каждый раз! – воскликнул Расстегнутый.

– Что в нем такого, чего нет в нас? – ухмыльнулся Главный.

Розовая Рубашка поставил посреди комнаты стул и уселся на него.

– Хорошо, – сказал Главный. – Давайте прогоним эту арию. И когда будете петь, импровизируйте. Действуйте по наитию. Почувствуйте себя Церлиной.

Пианистка заиграла вступление, и, когда я начала петь и почувствовала, как дрожат ноги и трясется голос, мне внезапно стало море по колено. Я была на грани истерики, настолько это было плохо, и подумала: все равно хуже уже некуда. Розовая Рубашка смотрел на них, не на меня, и я видела, как они усмехаются, и подумала: хотите – так получайте. Они желали посмотреть, что я буду делать, думали, что я заробею и буду стоять столбом, и это само по себе будет смешно. Ведь эта ария – сплошной секс, Церлина соблазняет Мазетто, и вот мы уже почти дошли до места, где она поет: «У меня есть прекрасное лекарство для тебя, Мазетто. Я всегда ношу его с собой, возьми же его, вот оно, вот оно, слышишь, как бьется – потрогай!» Так прямо и сказано. Она предлагает Мазетто схватить ее за грудь. Мужики хихикали, как школьники, а Розовая Рубашка по-прежнему не смотрел на меня, все ухмылялся своим товарищам, и я уселась ему на колени. Кто-то присвистнул. Я схватила его за голову и развернула лицом к себе. «Слышишь, как бьется – потрогай!» Я взяла его руку и прижала к своей груди. Мое сердце – бум-бум-бум – заходилось под его ладонью. Он осклабился, в нос мне ударил запах перегара, и у меня возникло чувство, внезапное, безумное чувство, что я способна на любую выходку – в точности как прошлой ночью, когда Макс навалился на меня. Это будоражащее, пугающее, безбашенное: «Черт! Это что, я? Что я, черт возьми, натворила?» А потом – кровь на его лице. Как он схватился за щеку. Как смотрел на меня. Вот и теперь я впала в такое же состояние – готова была вытворить все что угодно. Влепить ему пощечину. Впиться ногтями в щеку, вогнать их в самую мякоть. Поцеловать его. Прокусить ему губу и ощутить острый привкус крови на языке.

Розовая Рубашка вскрикнул:

– Ай! Твою мать!

Он отлепил от себя мои пальцы. Я и не заметила, как крепко в него вцепилась. На тыльной стороне его ладони зияли глубокие зарубки от моих ногтей. Никто больше не смеялся.

Я вскочила, хотя музыка еще звучала.

Глава четырнадцатая