Реальная жизнь

Раздался стук в дверь, в репетиционную заглянула женщина.

– Вас ждут, – сказала она.

Давно она под дверью стоит, интересно? Сердце колотилось в горле, высоко-высоко, и мне казалось, что если я открою рот, то просто выплюну его.

– Они вон за той дверью, – сказала она. – Постучите и подождите, вас позовут.

Я постояла под дверью секунду, сделала вдох, потом постучала – никто не отозвался.

Я постучала снова, подождала. Ни звука.

Я постучала в третий раз и тут заволновалась, что меня просто не слышат, поэтому толкнула дверь и вошла.

Помещение было небольшим. Немалую его часть занимал рояль, застеленный покрывалом и заваленный нотами. У противоположной стены стоял диван, на котором сидели четверо мужчин – они казались слишком большими для этой комнаты, словно взрослые, пытающиеся втиснуться в детский игровой домик. Все они были в костюмах, но один уже успел снять галстук и расстегнуть несколько пуговиц, а другой разуться. Носки у него были разные.

Тут я поняла, почему никакого «войдите» так и не услышала. Члены жюри были не в состоянии вымолвить хоть слово. Они помирали со смеху.

Разутый сидел, уронив голову на колени и переплетя пальцы на затылке, плечи у него тряслись.

Расстегнутый размахивал галстуком над головой на манер лассо и охаживал им Розовую Рубашку, а тот хрюкал, ловил ртом воздух и уворачивался: хватит, дружище, эй, эй, ну хватит!

В самом центре сидел четвертый член жюри, широко раздвинув ноги, растолкав остальных по углам. Он посматривал то налево, то направо и улыбался. Как я узнала из «Гугла», это был Главный.

– Здравствуйте, – пробормотала я. – Прошу прощения. Я стучала, стучала… Можно?

От одного взгляда на меня то, над чем они хохотали, стало еще смешнее – видимо, наличие зрителей их распаляло, – и я забеспокоилась, что дело в моем наряде или, того хуже, что тут нет звукоизоляции и они слышали, как я распевалась. Я уже готова была сказать: извините, мне что-то нехорошо, уже готова была к тому, что меня выгонят, но тут Главный сказал: «Вы Анна? Заходите, заходите», и мои ноги сами собой сделали несколько шагов вперед.

– Вы уж их извините, – сказал Главный. – Они просто… просто…

Он не смог договорить и захихикал, как ребенок.

Помещение было странной формы, мне негде было расположиться, и я встала чуть дальше, чем надо, от рояля и чуть ближе, чем надо, к жюри. Поздоровалась с пианисткой, и она улыбнулась мне, словно говоря: сочувствую, не повезло, ну, что поделаешь.

Члены жюри попытались успокоиться. Расстегнутый закусил тыльную сторону ладони. Разутый старался глубже дышать. Розовая Рубашка сам от смущения порозовел. И только Главный смотрел прямо на меня и хохотал в открытую, по его щекам текли слезы. Мне захотелось спрятаться.

– Партия? – спросил он.

В горле у меня пересохло. Заговорить удалось не с первой попытки.

– Церлина.

– Ага, хорошо, – сказал он. – Итак, Анна. Начнем с «Batti, batti», и вот что…

Он хрюкнул от смеха, достал платок, высморкался и вытер глаза.

– В общем, вы это, пойте свою арию, ладно? И, в общем – ха-ха – ну это – вы, когда петь будете, на меня смотрите, ладно? А я буду вот так руками, ну, как это, махать, что ли…

Он потряс руками, показывая, как будет это делать. Остальные прыснули.

– А вы, ну, смотрите на руки, я буду вам показывать, чего от вас хочу, понятно?

– Извините, я не совсем… Вы будете дирижировать, правильно я поняла?

– Нет, я как бы вам подсказывать буду, как бы играть. Ладно? Если я поднимаю руки повыше, вот так, значит, я хочу, чтобы вы были, ну это, поразвязней как бы. Ну просто, понимаете, я хочу посмотреть, как вы улавливаете мои указания, ладно? Проявите творческий подход.

– М-м, хорошо, – пробормотала я. – Постараюсь.

Прослушивания всегда неестественны. Жюри всегда сидит слишком близко, в помещении слишком светло. На это не нужно обращать внимание. Надо очень ясно представлять себе сцену, которую разыгрываешь, сделать ее как можно реалистичнее. Но я не могла. Я все смотрела на Главного, на его холодные голубые глаза и неприкрытое веселье на лице, а между тем пианистка взяла первый аккорд – он донесся откуда-то издалека. Главный рубанул рукой воздух, показывая, что пора вступать. Пианистка взяла тот же аккорд во второй, в третий раз. Я стояла как вкопанная. В голове у меня была тишина.

Вот теперь они смеются надо мной. Без сомнения. Не вообще смеются, а именно надо мной.

Я повернулась к пианистке.

– Простите, пожалуйста, – сказала я. – Не могли бы мы начать еще раз?

Она опять взяла начальный аккорд, и на этот раз я вступила, но страх никуда не делся. Обычно он проходит. Обычно он проходит, когда начинаешь петь и понимаешь, что все идет хорошо, но в этот раз все шло нехорошо. Голос у меня был тонкий, липкий и волокнистый, словно сахарная вата. И чем больше я старалась сбить его поплотнее, тем больше он рассыпался.

Что, если я не виновата?

Я часами отрабатывала эти фразы в репетиционной.

Что, если это все его вина?