Ребенок

Она взвилась со стула и в одну секунду вылетела за дверь, сорвав с вешалки плащик. Догонять ее я не стал, хотя именно этого она, наверное, ждала, а пошел укладывать Илью, на ходу прикидывая, как долго она может пробыть на улице. Конец марта, одета легко… Часа два. Значит, вернется к двенадцати, а это еще детское время. Район у нас тихий, так что серьезных приключений можно не опасаться. Пусть девочка погуляет, немного померзнет, чуть-чуть испугается шагов за спиной и притопает восвояси с убеждением, что дома очень хорошо.

Я лег спать, не дожидаясь, пока она вернется, и на этот раз бессонница меня отнюдь не мучила. А утром она как миленькая лежала рядом. Судя по вспухшим векам и отекам под глазами, все время прогулки она провела в рыданиях. Ничего другого я и не ожидал и спокойно начал собираться в универ. Инка лежала на боку спиной ко мне, но от моих шевелений она, видимо, начала просыпаться и перевернулась на спину. Ее грудь на уровне подмышки была расцвечена огромным синяком, ухо с той же стороны лица казалось неестественно красным. Мне стало не по себе, как бывало в детстве, когда я слушал сказки про оборотней: ночью ранишь зверя, а утром видишь окровавленного человека. Вчера я нанес удар – пусть не рукой, а словом – невменяемому, озлобленному существу, и вот он, результат, в любимом мной человеческом облике.

– Инка…

Она распахнула глаза – в них леденела ненависть. Это продолжалось секунду, потом она изобразила примирительную улыбку, встала, чмокнула меня в щеку, сказала, что вчера немного погорячилась, и отправилась на кухню готовить завтрак. А я остался стоять, как врытый в землю, и не мог сообразить, что мне предпринять дальше: вся голова, казалось, была занята одной-единственной фразой – названием когда-то увиденного американского фильма. Он назывался «В постели с врагом».

Тем не менее мы продолжали жить дальше, и Инка предусмотрительно не обнажала более душу. Я не расспрашивал ее о том, что случилось в ту ночь, и старался вообще не прикасаться памятью к тому эпизоду. Я внушал себе, что ненависти нет, просто она разозлилась на меня, что было вполне естественно. Я – на нее, она – на меня… Квиты! И забудем об этом.

Начиная с апреля наша жизнь стала немного полегче. Во-первых, частично решился вопрос с нянькой: одна пожилая соседка по подъезду сама обратилась ко мне с предложением посидеть с ребенком. Правда, не полную рабочую неделю, а время от времени, когда мы с Инкой захотим куда-нибудь сходить. Ставки у нее были очень умеренные, так что, можно сказать, мы наконец-то глотнули свежего воздуха. Раз в неделю выбраться вместе в какую-нибудь компанию, на концерт, в театр, даже просто побродить по Москве… Я считал, что эта тетка – подарок судьбы, но Инка на этот счет отмалчивалась. Когда я спросил ее напрямую, она выдала примерно следующее: «Я согласна на все, чтобы только побыть с тобой вдвоем и отдохнуть от ребенка». На что такое «все» она согласна, если вопрос оплаты решен? Я, правда, видел, что они с этой теткой не очень ладят; нянька действительно была какая-то шебутная, все время учила Инку жить, а та, похоже, еле сдерживалась, чтобы не послать «учительницу» открытым текстом. Но Инка все воспринимала слишком уж всерьез, я бы на ее месте свел все дело к шутке, вместо того чтобы напрягаться. Когда мы возвращались домой с гулянки и Ольга Сергеевна сдавала нам ребенка, я всегда предпочитал уйти на кухню, чтобы не слушать их с Инкой напряженный разговор. Пока женщины выясняли свои отношения к воспитанию младенца, я откупоривал бутылочку пива, коих поддерживал в холодильнике постоянный запас, и мысленно поздравлял себя еще с одним рывком навстречу свободе.

Наверное, настоящая свобода придет, когда ребенку исполнится лет пять. Это будет уже здоровый чувак, с которым мы сможем и поболтать за жизнь, и тяпнуть рюмашечку. Ведь Илья уже начал проявлять признаки интеллекта – он заговорил.

Говорить он вообще-то начал месяцев с одиннадцати, но в течение полугода дальше «па-па» и «ма-ма», больше похожих на блеянье, чем на речь, не продвинулся. (Кстати, «па-па» появилось раньше «ма-ма», знай наших!) И вдруг на прогулке, когда я посадил его к себе на плечи и показывал вороньи гнезда, он вполне осознанно произнес: «Карр». «Р» выходило картаво, как у Ленина. Я так обрадовался, что подхватил его на руки, начал тормошить и добиваться: «А ну-ка, скажи еще раз!» И он, как мне показалось, смущенно повторил: «Карр!» С этого момента наше общение наконец-то обрело под собой прочный фундамент взаимоуважения: ведь человеческое нечто, за чем приходилось постоянно и нудно ухаживать в ущерб себе, стало ни много ни мало настоящим человеком.