Речи

32. Стоить послушать самые слова: «Полагаю, действительно, если бы кто поделил все людские беды на две части, одну, присущие этим (плясунам), другие прочим, прочие сравнительно с этими показались бы ничтожными». Это показывает сильный гнев, но гнев повредил слову. Впавши в преувеличение, но не исследовав дела, он преступил пределы вероятия. Кто, в самом деле, согласился бы, что из всего того, на что дерзают люди, проступки плясунов составляют большую часть и более значительны? Конечно, присоединять их в лучшим людям, из коих одни проявили свои природный свойства в речах, другие делах, может быть, не благочестиво и не по божески, но, с другой стороны, и считать их хуже самих негодных людей тоже несправедливо.

33. Но есть ли кто-нибудь, кто верит Аристиду, что этот плясун, воспроизводящий нравы богов, поступает более возмутительно, чем люди, опрокидывающие жертвенники, грабящие посвятительные им приношения, срывающие храмы и сжигающие статуи? Что же? Разве — возмутительнее, чем те, которые предают свои отечества, или те, .кто после убийств бежали в пустыню, или те, которые плавают по морю с целью злодейств, или вскрывают могилы, или замешивают яды? Но может быть, отцеубийцы ничто в сравнении с ними? Но лжесвидетели? Но те, которые подделывают подписи для обхода права? Но те, которые убили матерей, детей? С чего же это пришло тебе на мысль счесть всякого негодяя более умеренным, чем плясун?

34. Видишь ты эти тюрьмы? Кем они наполнены? Теми ли, которые совершили вышеупомянутые убийства, или плясунами? А между тем, какое основание имеет, что города тем, кто им больше наносить неправды, предоставляет плясать, а тех, кто удручают ничтожными проступками, влекут в тюрьму, и тем дают собирать серебро и добывать средства, а у тех отнимают жизнь и сбегаются, когда у них отрубают головы? Или, клянусь Зевсом, из того, в чем другие им наносят несправедливость, и легкие проступки—невыносимы, а невыносимое по природе может быть легко, безнравственный плясун? Или отец не снес бы преступления даже сына, а претерпевая зло от плясунов, они поклоняются им, словно персы своему владыке? 35. Почему же их не судят? Почему не наказывают тех, которые в своей испорченности оставили всех позади себя? Скажи. Но ты не мог бы ответить. Если только, клянусь Зевсом, они не творят беззаконий, надев шлем Аида или перстень Гигеса, благодаря коим остаются невидимками. Но не укрылись же они от тебя, который так внушительно расписываешь их деятельность, если, действительно, это их дела?

36. А правители, стражи городов, когда отправляют разбойников в пропасть, а плясунов, сидя в театре, одаряют, что, по твоему, делают? Наслаждаются теми, которые ничего преступного не делают, или чтут их порочность? И одно и то же наказывают и чтут? Вернее, меньшие из зол карают, а большие чтут, если плясуны тягостнее разбойников?

37. И сами они, говорить противник, живут зазорно, и зрителей губят с собою, увлекая к тому, к чему не следует. Здесь некоторым представляется, что он говорить нечто, но истина противоречит слову. Я скажу о каждом из двух предметов в отдельности, если со стороны слушателей будет соблюдено для меня то, о чем я попросил в начале, а именно не шуметь. [7]

{7 См. §3}

38. По какому праву ты говоришь, что все плясуны предавались непотребству? Слышав ли это от гадателей или видя приговор, вынесенный судьями, или получив их собственное признание? Однако, если кому нибудь предстоит бесспорно быть включенным в ряды преступных людей, необходимым вступлением в это должны служить жалоба, свидетельство, защита, уличение, приговор, если не это — признание. Так того или другого назовешь убийцей, так — прелюбодеем, так — изменником. Тот, кто назовет так помимо этих данных, клевещет. Как же, следовательно, не возмутительно, если, в прочих случаях, тот, кто был под судом, но не был осужден, считается чистым от вины, а те, против кого не выступало обвинителя, подвергаются поношению, как осужденные, и прочим обвинение не служить в ущерб их доброму имени, а те, которые и не привлекались к суду, терпят участь уличенных?

39. Выслушай, далее, другое. Есть некоторые из тех, кто сидят в комнате, пользующееся естеством для низкой цели и не отрицающие наименования жертв позорнейшей страсти. Им, в случае, если бы кто-либо их побил и, клянусь Зевсом, порубил, нельзя ни бежать в суд, ни поднять крик, ни воззвать к законам, ни потребовать правосудия. Это понятно. В тот день, когда они извратили природу, они лишали себя этого. Итак, разве и плясуна ты смело побьешь и, разорвав ему платье или ранив в голову, велишь молчать? Прекрасно узнаешь тогда, что предоставлено им законами, когда тот побежит к судье и будет иметь возможность объясниться, столько и столько народу разделит его гнев, и властный в приговоре накажет обидчика. Чем же, наконец, подвигнутый, ты приписываешь сословию непотребство?