Речи

40. «Ты уверяешь, говорить он, что все добронравны?» Нет, но и не сказал бы, чтобы все предавались разврату. Если же подобает составлять суждение на основании слухов, относительно одних можно слышать отзывы, что они не охранили своей красоты, но есть такие, которых даже весьма хвалят за их .целомудрие. Говорят, некто в Палестине простер до такой степени тщательное соблюдете добропорядочности, что первые лица в городах вводили его к своим детям и женам и нигде не давал он повода к обвинению.

41. Да и у нас славившегося когда то тезку того древнего пастуха [8], пред которым происходил суд богинь о красоте, тирийский софист [9], который мощным словом своим, словно Посидон, все колебал и потрясал, так оплакал при его смерти и дал такое великолепное надгробное слово ему, что не знаю, чего бы ему искать большего, если бы он чтил умершего софиста. И он заблагорассудил употребить это самое обращение, плясун. Видно, он решил вполне загрязнить себя похвалою развратнику.

{8 Парид, срв. Io. Malal. p. 263 Bonn. Capitol., vit. Ver., с. 8. L. Friedender, Sittengeschichte Roms II 6236.}

{9 Адриан, Philostr., vit. soph II 10, 7. Bolide, Rhehi. Mas. XLI 189.}

42. Мы видим, действительно, и сами, что большинство в молодости оберегается, одни матерями, другие отцами, — есть и такие, — кому их место заступили братья, и что те, кто хлопочут по такому делу, проклинают этих стражей. Разве не наблюдаем той же самой охраны и около молодых из плясунов? Их освобождает от таковой пора, когда эти опасности миновали. Допустим же, что не оберегаемые вступили на сколь8кий путь. Но того не было с теми, кто встречали попечение. Итак, можно, занимаясь ремеслом плясуна, сохранять целомудрие.

43. Как же тогда все плясуны развратники? Пока хоть один человек этой профессии окажется сохранившим целомудрие, не является какой то необходимостью чтобы танцор продавал свою красоту. Ведь если бы и это входило в состав искусства и нельзя было бы усвоить его без опозорения тела, это было бы общим для всех представителей профессии поношением. Но если, и сохраняя чистоту нравов, можно быть хорошим плясуном и тем более, чем более он не отвлекает души от усердных занятий к удовольствиям, зачем то, что не связано с искусством, считаешь частью искусства? Не подобает приписывать профессии вины людей, избравших путь порока. Так, например, и иной из философов, случалось, был падок на деньги. Так, разве философия довела его до рабства корысти? Но она же учила его пренебрегать всяким золотом, сколько его есть и появляется. Если же природная порочность одолела наставления, он — желал, но она — наилучшая.

44. В свою очередь некий врач, которому искусство его предписало спасать, нарочно отправил больного на тот свет. Так значить это дело врачебного искусства — губить? Клянусь Зевсом, нет, но спасать. А тот врач оказался бесчестным в своем искусстве. Но это не низость искусства. Ведь если бы кто, изучая риторику, пустился бы торговать своим телом, или кто, будучи возницей, предоставлял в распоряжение любовникам свою юность, один опозорил дар Посидона, другой — дар Гермеса, но они — злосчастны, искусства же не потеряли своего достоинства. И в данном случае, если иной плясун предоставил себя в жертву желающим издеваться, пускай низкий погибает позорно вместе с своими поклонниками; ведь он сам принял неподобающее решение на счет себя, но никоим образом не показал, что пляска — зло.

45. Могу привести и следующий довод, сильный, как я убежден. Если бы все, поддерживающие жизнь другими занятиями, все под. ряд, стали последователями Нарцисса и сделали своих родителей счастливыми и чтимыми своею нравственностью и непотребство ограничено было средою плясунов, тогда было бы большим недомыслием, вернее же безумием спорить против тех, кто бранят то, что подобает. Если же чистота нравов не определяется разграничением профессий, а господствуют те природные наклонности, какие и имеется, зачем нам ненавидеть не нравы, а пляску?

46. Ведь я следую и приговору о природе Пиндара, определяющему ее, как фактор, сильнейший всюду, не стыжусь слушаться и Еврипида. Что же говорить Еврипид, когда Елена жалеет волос, в то время как предстоит почтить могилу сестры?

«Природа, ты, в среде людской, сколь зло большое.

Но в спасение тем, кто доброй одарен»,

От неё, говорит он, у людей и добродетель, и порочность.

47. А устойчивость её он изъясняет в другом месте в таких словах:

«Ничем иным, как низким, не бывает

Порочный, добрый — добрым»,

где он желает сказать, что нет ничего сильнее природы и нет такой силы, которая могла бы изменить то, что дано ею, изрекая то же, что и Софокл. Именно последний говорить:

«Что дает природа, устранить то тщетный труд»