Речи, изменившие мир. От Сократа до Джобса. 55 важнейших выступлений в истории

Он горько сознавал, что действительность и ее вершина – государство противоречат не только его идеалу братства и искупления человечества от греха, но и идеалу христианскому – церкви. Вы помните эту сцену из «Братьев Карамазовых», когда монах доказывает, что единственно правильная власть есть церковь и что церковь некогда поглотит государство и одна будет править и душами и телами людей. «И буди, и буди», – восклицает монах, поддерживаемый своими единомышленниками. Эта церковь, торжества которой ждет Достоевский, как в свое время ждали царства Иеговы на место царства царей его дальние предшественники, пророки Израиля и Иудеи, – не нынешняя церковь господствующих, а воссозданная церковь угнетенных и обездоленных, церковь подлинного Христа, а не великого инквизитора. Русский извод первобытного христианства с его своеобразным аскетизмом и его своеобразными противоречиями привлекал Достоевского и давал ему базу для его пламенного идеализма и в то же самое время, повторяю, оправдывал его покорность властям предержащим. Святые с их эксцессами, аскезом, самопожертвованием, все эти катакомбы с мерцающими огнями, вся эти огромная духовная сила мучеников и проповедников и вся дразнящая глубина таких положений, как знаменитое русское – «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься», все эти столь родственные Достоевскому притчи основаны на покаянии и прощении (блудный сын, проститутка у ног Христа). Однако надо помнить, что все это представляет собою только собрание психологических курьезов, только более или менее красивую археологию, если нет веры. Достоевский верит, Достоевский изо всех сил усиливается верить. Но как только критическая мысль ставит его перед понятием о Творце и Промыслителе вселенной, того мира, который полон неправд, так начинается вновь и вновь душевная трагедия. Его грызет сомнение.

Формула Ивана: «Бога-то я приемлю, но мира его не приемлю», несомненно, опрокидывает самого Бога, ибо Бог известен нам только через посредство мира. Бог – творец, создавший этот самый мир мук, в котором, сладострастно захлебываясь, в кровавых слезах плавает душа Достоевского, такой Бог не может быть им принят, как Справедливость. И чем же заслоняется Достоевский от собственной своей критики, вложенной в уста Ивана Христом, которого выдвигает Алеша. Христос сам страдал. Достоевский прибегает к таящемуся внутри христианства абсурду, что Бог сам несовершенен, что он сам страдалец. Дело Христа фактически утверждает, что Бог ошибся, создавая мир, создавая Адама, и что для исправления ошибки он вынужден был Сына своего единородного, в сущности себя самого, предать унизительной казни. Вот за этот-то христианский абсурд и прячется Достоевский. Самодержавие дало сокрушительный толчок судьбе Достоевского и направило его по этому пути. Но душа его часто стремится выпрямиться. В недрах его смиренномудрого миросозерцания пылает ад. Это своеобразная особенность гения, когда его бьют, звучать благовестом на весь мир. Самодержавие сделало все, чтобы искалечить Достоевского. Но искалеченный Достоевский остался великаном.